Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Так, значит, острова в океане? Значит, господин Алекс Колвелл? Если ранее разум воспринимал окружающий мир, оценивал, критиковал и делал вывод, то сейчас лопнула связь, насосы качали не то и не туда, мозг выдавал собственный болезненный гневный продукт, и Феликс, не отдавая себе отчета, произносил слова, как потребный звук, а руки мелькали над спящей Натали, все более сужая круг. Они вот-вот коснутся тела, горячего, податливого, хрупкого, и остановятся реки фиолетовые, увянут красные гроздья… Правда, Фатеич? Сейчас, сейчас, бормотал Феликс в дурманном, густом и сладком предчувствии, и не было силы пресечь все более страстный неотвратимый бег. Значит, острова Святого Лаврентия? Святого? Свят, свят… слово застряло в дальнем чистом углу мозга, ожило, забилось мотыльком.

«Оглянись!» — прозвучало тихо, но мощно. Кто? Мама? Голос был удивительно знакомым. Боже! Да это ж дедушка! Феликс подчинился и вскрикнул. В дальнем сумеречном углу комнаты виновато улыбался, глядя в пол, Седой. Боже! Да он там, в зловонном сортире, с черной раной на горле. Феликс вскрикнул.

Тени разбежались по углам — и ни Седого, ни Белоголового, лишь мутный свет бродил по потолку да занавес вздувал матерчатый живот.

Феликс как бы со стороны увидел себя над спящей Натали и, еще не поняв, что пронеслось над ним, страстно зашептал слова, приходящие к человеку в самое трудное время:

— Господи, милый Господи, Спаситель.

Феликс сжал свое горло, в голове гудело и тукало, потом пришла ватная глухота, руки упали, проявилось сознание, он опять и опять сжимал горло, постепенно выбираясь из липкого и страшного кошмара.

Он улегся на кровать и в летаргическом полусне ощущал спиной женщину, холодную, чужую, и не было к ней ни любви, ни сострадания, а были лишь пустота, страх, жаркий стыд и страстное желание, чтобы женщина исчезла сиюминутно, навсегда. Наконец бессонная ночь одолела, и он бессвязно забормотал:

— Кто-то меня любит в этом мире, кто-то защищает. — И в который раз за эти месяцы прошептал: Вера, ну, конечно же, Вера, но кто такой Алекс Колвелл, что за диковинную картину он написал?

Феликс проснулся в полдень. По комнате ползал свет, за окном подпрыгивали цветастые панталончики, размахивали рукавами рубашечки, гнулись ветви. Из чемодана на полу, распахнувшего свой кожаный зев, мутным глазом глядел лобан. Рыба, некогда быстрая, сверкавшая в синеве, корчилась в целлофане, а в насмешку по стенам плыли и плыли солнечные зайцы. Как он похож на меня, этот лобан, думал Феликс, оба мы в ее чемодане. Нет, парень, я свободен. Плохо, что ветер, и если буду сходить с ума, то уж непременно в ветер.

Феликс никогда не видел и столь энергичной Натали. Обнаженная, лишь в туфлях на босу ногу, но, конечно, на высоких каблуках, да в тюрбане из полотенца на голове, атласно лоснящаяся кольдкремами, она металась по комнате: то шуршала целлофаном в чемодане — ничто не забыто, все аккуратно уложено, то фыркала водой — шипел утюг, то запрокидывала перед зеркалом голову — массажировала подбородок, то связывала на макушке волосы, и они огненным фонтаном выплескивались на плечи. Но более всего отчуждали намазанные фосфорно-белым кремом веки, сделавшие глаза очковыми, подсматривающими, будто в скважинки, и Феликс старался не видеть белых слипающихся ресниц. Натали, притворив дверь и опасливо поглядывая сквозь стекло на Феликса, набрала долгий кодовый номер.

Чтобы не видеть ее счастливо-возбужденную, не слышать твердой поступи, Феликс закрыл уши подушкой и с радостью обнаружил, что любовь к этой, такой красивой, женщине ушла. Ушла неожиданно, словно смертельная болезнь, которая потрясла, подышала холодом, но отпустила живым и просветленным. Ему вспомнилась Лелька, слезы в подушку, лунные ночи и запах цветущих лип. Вспомнился браунинг отца, выстреливший в щеку, и многолетняя, не отпускающая и сейчас, сладкая мука. Страсть Феликса переродилась в навязчивое желание узнать, что такое написал этот самый Алекс Колвелл. Благо, что Натали заперлась в ванной. Под приглушенные всплески и бурчание воды Феликс набрал номер Диамарчика.

— Алло, — прозвучало в трубке самоуверенно и аристократично.

Феликс топтался в носках и молчал. Странно, но с той самой ночи у реки, с тех давних пор при встрече с Диамарчиком он ощущал сосульку в горле и на мгновение терял голос и замолкал. Диамарчик стал располневшим Дмитрием Сергеевичем с валидолом в кармане. А Феликс все слышал звон плетущей нескончаемую косу речонки.

— Ну, что за причина молчать?

Феликс откашлялся, а далеко в кабинете возликовал Диамарчик.

— Понял, брат, понял, — обрадовался он, — значит, ты уже слыхал, небось поздравить брата пожелал с великой победой, ведь твой брат награжден орденом, да каким! — Ле-ни-на.

Феликс молчал.

— Братишечка, ты? Ну, чего молчишь? Ну, как твоя рыжая? Брось ты эту стерву.

Феликс молчал.

— Братишка, это счастье, что она сгинула.

— Диамар, — сказал Феликс.

— Не Диамар, а Димитрий я, Ди-ми-три-й — сколько можно повторять?

— Диамар, — упрямо повторил Феликс и понял: и Диамарчик ждет, как пред, как зам у себя на фабрике ждут, когда его бросит Натали, и они все, конечно, правы, а вот я не прав, потому что они умные, а я дурень. Он заговорил со страстным напором об островах в океане, о святом Лаврентии, о великом канадском художнике Алексе Колвелле, которого не только Феликсу, но и Дмитрию Сергеевичу жизненно необходимо посмотреть. Он говорил о европейском искусстве, об импрессионизме и о сюрреализме, о Сальвадоре Дали, о «Горящей Жирафе», которую Диамарчику посчастливилось посмотреть в Испании. Там, в кабинете, Диамарчик, конечно, плаксиво стиснул веки, воспринимая слова «импрессионизм», «кубизм» как ненавистный бред, да и как иначе, когда на груди сияет новый орден, а тут непонятное и мерзкое «кубизм».

Но Феликс продолжал говорить, чтоб разозлить, чтоб Диамарчик оскорбился, затем он оскорбит и сам, и через время, виноватый, добудет репродукции Алекса Колвелла. Феликс поговорил еще о Поллоке, о его «Проволочной симфонии» и замолчал. В трубке тоже помолчали, и наконец Диамарчик подозрительно спросил:

— Слушай, а может, этот самый твой Колвелл вроде какого-нибудь Пикассо? Ну, на какой хрен тебе этот иностранец? Ну, попросил бы репродукции Айвазовского иль, скажем, Репина.

Феликс молчал.

— Ну, брат, с тобой не соскучишься. Пойми, все в жизни просто, все на поверхности, а про этих самых Пикассо сами же художнички и придумали. — Феликс молчал. — Они как поэты уж очень вонючи. — Феликс молчал. — А молодцы китайцы, они провозгласили: пусть расцветают все цветы, ну, они и повсплывали, эти самые Пикассо, у которых не поймешь где голова, а где задница, они и повысовывали головки, но их тут же и поотворачивали. Молчишь?