Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Рядом храм гордо нес кресты. Я смотрел долго, иронично и с издевкой спросил:

— Где же ты, Бог? Почему ты спас меня, безбожника, а Ванюшку?..

Вдруг на плечо легла рука, и угодливое лицо Фатеича виновато улыбается, заглядывает мне в глаза.

Большего омерзения в своей жизни я не испытывал, я ненавидел его так, что упивался ненавистью и не снял руки с плеча, а он, поглаживая мою шею, шептал со слезинкой в голосе:

— Ну, до чего ж ты жалостлив, Фелько, чертушко ты мое… Ну, мучились бы они, ну? Солдаты б касками в смерть забили. А за правду ведь, за правду бы забили…

Он поднял со снега мою перчатку, отряхнул и сунул в карман. И жестче прибавил:

— А казнить, думаешь, легко? А? А надо ведь, надо.

Что-то нужное я хотел спросить, что-то нужно было делать. Ну почему так горит голова? Почему мысль ворочается раскаленным жерновом? Ах да! Я хочу похоронить Ванятку, и, глядя в снег, я сказал это чужим, сиплым голосом.

— Это можно, — обрадовался Фатеич, — они уж понесли наказание, это мы в миг. Только пуговицы с того, в нашей гимнастерке, срезать нужно, со звездочкой они.

И заторопился крупным проседающим шагом к каретнику.

Я смотрел ему вслед, и ромб между ног на просвет то вытягивался, то плющился квадратом. И чего я обратился к этой сволочи? А он, обходя танк, крикнул танкисту:

— Когда они по парашютам бьют, то в обморок не падают. В небе они — во! — и он крыльями развел руки, — орлы! А на земле, — и он обронил руки, — мокрые курицы.

— В небе они крови не видят, авиация — она чистенькая, — рассмеялся танкист, — какава, шоколад, кроватка с простыней…

Я налегал на ограду и думал: как я могу говорить с ним? Как? Но почему, когда я обратился к Богу, на мое плечо легла рука, его рука? Вот тебе и правда.

Перед лицом возникли сапоги с задранными носами. Я молчал. Фатеич помочился и, протопив в снегу норку, виновато сказал:

— Иди, Фелько, телега выехала, иди.

Я пошел к самолету, достал из кабины бутылку и, сунув ее под полушубок, догнал телегу в переулке. Возница с карабином поперек раззявленной на спине шинели с оборванным хлястиком правил, сидя кулем. Второй, с кривым глазом и щербатыми зубами, свесил с борта валенки. Из телеги торчали держаки да крючья, а под рогожами студенисто тряслось. Я взялся за колесо, которое примерзло и, не прокручиваясь, скользило. Так и шагал, слушая человеческую речь.

— Яму все одно рыть не будем, сгребем в овраг и баста, — сказал возница и зло покосился на меня.

Ему очень не нравилось мое присутствие.

— А может, бахнем? — спросил кривой.

— Пущай Гитлер им бахает, а нам приказу не было, чтоб толу на предателя тратить, да и где сказано, чтоб закапывать ишо в новых сапогах, с выворотными халявами, да с союзками совсем не битыми, — взъярился возница, зло глядя на меня.

Ах, вон как, я мешаю им, мешаю снять сапоги и просто вывалить тела в овраг.

Колеса хрустко резали снег. Перемешались домики. Надвинулось лицо кривого.

— А дружка вашего, старший лейтенант, не били, целехонький, может, он его того, в напраслину? Поспешили малость?

Я промолчал, а возница заерзал на доске.

— Как в напраслину? Как? Оружье супротив власти нашей Советской в руки брал аль нет? Брал? Я спрашиваю?

— Оно, может, и брал, но может, и не стрелял, — лукавил кривой.

— Ты есть тыловой крыс, — остервенел возница, — а я еще, может, в сорок первом под Конотопом миной в жо… раненный.

— Не казал бы ж… так оно бы того, пролетело б, — съязвил кривой.

В голове моей ворочалось: конечно, в ж… конечно, под Конотопом, конечно, миной такого старика-ездового и должно. А Ванятка, вот он, под рогожей коченеет, и вовсе не странно. А странно то, что я жив и иду за телегой по этому городу, о котором никогда не слышал, а вокруг снега.

— Куда прикажете, старшой лейтенант? — спросил ездовой и — весь вниманье — поднял наушник. Я увидел, что перед нами ледяное поле и далеко тот берег с фиолетовой тенью, а на холме сиреневая щетина леса и почерневшая бревенчатая колокольня.

— Давай за реку, к скиту в лесу.

Ездовой поразглядывал солнце — оно было красным в заиндевелых сетях берез — и крякнул:

— Далече. Лошади по льду не пойдут, не шипованы они.

Я не понимал ничего в шипах, но знал другое — если израненные старики, которых по непонятным законам еще держат в армии, заупрямятся, то лошади действительно не пойдут. Я молча протянул ездовому бутылку. И пока кривой стоял с протянутой рукой, жадно глядя на возницу, тот выкусил пробку, прополоскал спиртом рот, сглотнул и сказал:

— Он… ей боже! В грудях тает.

Кривой тоже отпил, скривился со слезой на бураковой роже и с открытым ртом попребывал в раю.

— Теперя лошади пойдут — аж полетят, — сострил он. Возница насупился, но повернул к реке, и лошади сторожко ступили на лед.

Кривой не пожалел двух банок тола и, пока раненый миной ездовой распарывал шов и стягивал сапог с окоченелой ноги власовца, заложил шнур и банки ахнули, вспугнув воронье. Так мы и похоронили Ванятку на том берегу, у почерневшей от веков деревянной часовенки. Вокруг стояли заиндевелые, будто в восковых цветах ракиты, за ними — лес.

А помянули его уж в сумерках. Возница немецким штыком вспорол тушенку, и мы на телеге средь крючьев и держаков пили чистый спирт, заедая снегом, мерзлым хлебом и жирной чикагской тушенкой. Кривой как-то сразу охмелел и развоевался, потянул с телеги карабин. Возница уговаривал его, материл, потом махнул рукой. И кривой, с оборванным хлястиком, стоя над оврагом, ухал в ночь трассирующими. Пули, касаясь льда, уходили в темень то красными, то сизыми спицами. Опустошив бутылку, мы забрались в телегу и с гиком, свистом, с матерной бранью пустили лошадей в галоп. Лед ухал, трещал, эхо неслось по всей реке. Я все оглядывался назад — бледный месяц повис над ракитами. А в телеге при его мертвенном свете подпрыгивал и вызванивал похоронный инструмент.

Генерал сердито посмотрел на меня и коротко спросил:

— Долетишь?

— Долечу, — ответил я, — только бы в кабину сесть. — И испугался, что запретит, и забормотал, что на истребителе хорошо, что на нем «стоит надеть маску, нажать кислород» и вздохнуть и — просветлен… А тут нужно обязательно, чтоб мотор заработал, нужно снять шлем и высунуть голову в струю, и тоже — просветлен…

Генерал кивнул танкисту. Танкист крутанул винт, и мотор зарокотал.