Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Нет, за твой день рождения.

Они выпили, она села рядом на подлокотник. Под его щекой была ее грудь, и запах цветущей магнолии, и ему показалось странным, что кто-то в этом мире еще пьет за него и он кому-то нужен. Но он прогнал эту мысль и теснее прильнул к ней, сомкнув веки, а стоило их приоткрыть, как от зеленого абажура через ресницы, будто сквозь решетку, тянулись лучики. Ему было удивительно спокойно и хорошо. А она что-то говорила, потом потянулась к столу, и под всплеск бутылки вздрагивала ее рука, потом ее лицо, удивительно белое в золотом ореоле, с чуть влажными четко обозначенными губами, возникло близко. Она покачивала бокал, опустив глаза.

— Феликс, ты один из толпы спас умирающую птицу, потом танго, и я кричала, звала тебя, а ты был глух, и я пришла к тебе сама.

— А режиссер? — спросил Феликс. — Ведь он был ночью?

Она рассмеялась и тесней прижала его голову к груди:

— С ним деловые отношения, с ним мы написали сценарий.

— Ты умеешь писать сценарии? — спросил Феликс и почувствовал, что вовсе не пьян, и опрокинул в рот полбокала коньяка.

— Умею, разумеется, с ним.

Она освободилась от объятий, оглядела его цепко, чуть выдвинув подбородок, и, смежив ресницы, сказала:

— Не вздумай меня ревновать, мой любимый, это глупо и несовременно. И помни: тебе будет со мной не просто — все вокруг меня сияюще и великолепно, все вкусно, дорого, но все карнавально, и в этом прелесть, все рушится во прах и проходит без следа, но с тобой должно быть иначе. Я впервые поняла, что люблю. Я люблю тебя, мой Феликс.

Она боднула Феликса в лоб да так и осталась с косящим, подернутым винной дымкой взглядом. Ее бедро между его колен. А в проеме декольте чуть отвисли груди, крестик выскользнул и мерцал на цепочке. Он вложил крест, она вздрогнула, царапая ресницами его висок.

— Феликс мой, а ты ведь мог уехать.

Он погладил ее плечи и сквозь золотистую сеть волос видел абажур в зеленых дымных волокнах, а она продолжила:

— Под балконом стоят мусорные бачки с отбросами, в них роются коты, а люди, проходя мимо, отворачивают лица, а я, — она соскочила с его колен и стала у зеркала, — а я … если б ты сказал … одно слово … только одно «иди», я погрузила бы по плечи руки в нечистоты, и они перестали бы быть для меня отбросами. Скажи, Феликс, и эти серьги, — она тряхнула головой, — засверкают над помойницами.

Затем она отхлебнула, вызвонив зубами о хрусталь, и он увидел горящий взгляд, и к нему пришел страх, мелкий, неотвратимый. Стало страшно большой дубовой кровати, страшна красота Натали, страшно то, что он никогда не спал с женщиной, а вот сегодня…

Он зашептал что-то о матери, о Фатеиче, но она не слышала. Страх перерос в ужас и был так велик, что Феликс готов был бросить все и бежать куда глаза глядят. Он совладал собой и бессвязно заговорил о той далекой девочке из его детства, о верблюде, о белотелой немочке, с которой он был, а если разобраться, то, может, вовсе и не был, потому что очень уж поднапился и начал стрелять из пистолета. Он говорил об официантке в Киеве перед тем, как Фатеич его упек. Он говорил скоропалительно и бессвязно, и Натали слушала его, кивала, но потом решительно наполнила рюмку, заставила выпить. Затем зажгла сигарету и тоже вложила ему в губы и строго сказала, что все его амуры, что были до нее, не интересны, а сейчас он должен делать все то, что она ему скажет.

Коньяк несколько притупил и успокоил его, и он спросил:

— Что же я должен делать?

— Ты должен сидеть, пить шампанское, курить и глядеть на меня — и это вовсе не так уж малоинтересно.

— А ты?

— А я???

Она встала, лицо ее было в тени абажура, а ноги стройные высвечены, и по ним под вилянье колен сползли джинсы и кругом легли на ковер. Феликс подумал, что обязательно что-то произойдет, кто-то вломится в дверь. Он испугался и в то же время с надеждой ждал, чтобы кто-то вошел.

Он подлил в рюмки, надеясь, что коньяк отгонит страх. А Натали уже пепельно-серебристая в кисее табачного дыма перед зеркалом. Руки порхают, и волосы то стогом золотятся, обнажая изгиб шеи с выступающей косточкой, то меж лопаток хлещет огненный поток. Она знает цену своей красоте, и дух ее не закрепощен стеснением, и за что б она ни взялась — то ли за гребень, то ли окунет пуховку в пудреницу, то ли держа в зубах перламутровую заколку и отражаясь в зеркале, — и она, и все вокруг становится удивительно прекрасным. Временами в зеркале отражался он сам с унылым, перемазанным зеленкой лицом и какие-то тревожные тени. Он спиной ощущал огромную дубовую кровать и закрывал глаза, а когда открывал — она покачивалась на туфлях-шпильках с вызывающей улыбкой и рюмкой в руке.

Он не смог отвести взор и молил Бога, чтоб она сгинула, как кошмарный и прекрасный сон.

— Ну, сознавайся — испугался? Хотел сбежать? — реально зазвучал ее голос. — Нет, Феликс, от меня никто не сбегал.

Он вжался в спинку кресла, а она придвинулась, и перед лицом не успевшее загореть бедро. Он стал шарить по столу, отыскивая спасительное железо, но перевернул бутылку, и шампанское почему-то сверху зашипело, и это разозлило и придало сил, и он почувствовал мокрую прохладу под босой ногой, а перед лицом — ее лицо, с закушенной губой, и с осколком глаза в прищуре век.

— Сигарету? — спросил он.

— Конечно! И бутылку. И не шевелись, так и лежи с запрокинутой головой, — сказала она. — Так ты похож на поверженного римлянина и особенно красив.

Ему показалось, что от нее исходит голубое, чуть заметное сияние. Боже, и это я? И рядом с нагой женщиной? — но мысль тяжело повернулась на иное. Все это было, все видел, но я… да вовсе и не я, а мраморный Ванюшка так и лежал на гранитном пьедестале, в черных кипарисах, а она же вся в белом, еле зримая, была рядом с восковой свечой в руках, и пламя сияло ровно.

Боже! Да не наваждение ли все это? А как же горбатенький танцор? Был ли он? Голова идет кругом.

А в дальнем углу проявилось белое пятно. Он не испугался, а было блаженно и легко.

— Вот он, — сказал Феликс, — это Белоголовый, это власовец, Ванюшка, понимаешь?

— Какой еще власовец? — откуда-то издалека смеется она.

— Он за твоей спиной, дай бутылку, я должен выпить за него. Сегодня Пасха, а ведь предателя никто не помянет.

— А с тобой не скучно, ты интересней, чем я думала, — смеется Натали, — но спать я тебе не дам.

Где-то на набережной заиграли чарльстон, и она надела туфли и с рюмкой в руке стала вытанцовывать. Но коньяк сковал его непреодолимой тяжестью, он не в силах был поднять голову и отошел от своего правила, никому не показывать написанное. Он позволил ей извлечь из чемодана свою заветную папку и прочитать мемуары.

— А, так вы еще и писатель? — смеялась она, разворачивая папку, и прочла вслух титульный лист: — ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГОРОД МОИХ МЕРТВЕЦОВ.