Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

К концу работы, к великой радости Феликса, роза развернулась, зажелтела на Верином столе, а звонка из столицы все не было. Феликс, теряя надежду, глядел, как Вера запирала сейф и укладывала продукты в сумку. Гладкий зачес волос облепил ее голову, стекая косой за спину, а простенькое, но на удивление нарядное платьице облегало ее чуть полноватую грудь. Движения Веры были спокойны и уверенны, но Феликс знал, что она чувствует его, но не показывает вида, и это ей удавалось.

Он опять поймал себя на том, что думает о Вере, а в груди его поднимался восторг и гасил ослепляющий больной свет в черепе. Он ощутил реальную емкость предметов и времени и спросил себя: как получилось и при чем здесь Натали, что за раздирающая меня двойственность? Сейчас он возьмет у Веры сумку, распустит молнию. Вера улыбнется ему и уложит продукты. Потом они пойдут домой, и это будет обыденно и просто, но если присмотреться, то вовсе и не просто, потому что он никогда не испытывал подобного счастья. Идти по вечернему городу, по тем же тротуарам и мостовым, по которым ходила мама и разъезжал в «линкольне» отец. И ничего не изменилось — тот же остывающий город, тот же медный свет на фронтонах, те же горы синели вдали, все, как и всегда, лишь отец теперь цепенеет под пальмой и глядит пыльными глазницами в закат да мама на окраине успокоилась в кустах сирени. А с ним, живым и счастливым, пойдет по городу Вера и пригласит в кафе, и солнце из-за ее спины брызнет из кроны. Он живо и радостно вообразил эту картину, забыл о розовом бутоне, о Натали и протянул руку, почти коснувшись сумки. Но кто-то незримый всколыхнул омут, выплеснул режущий свет, Феликс неожиданно и остро испытал неизъяснимый вспыхнувший гнев к показному, как он уверовал, Вериному спокойствию. Он отдернул руки, скрестил их на груди и, стоя над молчащим телефоном, как мог спокойнее сказал:

— Знаете, Вера, если мне не позвонят и сегодня, то это конец, вы меня видите в последний раз.

Он ожидал, что Вера забьется в истерике и уронит на пол каравай, но в наступившей тишине Вера разворачивалась, как желтый бутон в стакане. Она поставила сумку, повернулась и, глядя Феликсу в глаза, наконец сказала:

— Знаете, я ошиблась в вас, я думала, что вы сильный, очень сильный. А вы… Чтоб вы из-за юбки — в петлю? Ну что ж! Только не грозите, если надумали — действуйте, но знайте, на ваших похоронах меня не будет.

Она опять взяла сумку, спрятала буханку и, опустив голову, постояла перед сейфом.

— Господи, — услышал ее голос покрасневший Феликс, — что я тут наговорила, прости мой гнев неправедный, Господи, — и Феликсу: — Если вы посмеете что-либо над собой сделать, то знайте — это большой грех. Вы даже думать не имеете права об этом, а если шутите, то глупо. Зачем вы терзаете любящих вас? Что касается вашей дамы, то она объявится, ждите, купальный сезон только начинается.

Не глядя на Феликса, она заперла сейф, взялась за дверную ручку, и тогда раздались длинные телефонные трели. Она взглядом показала на аппарат и вышла, притворив дверь. Феликс оцепенел, ненавидя эти напористые звонки, еще бы миг, и он бросился бы вслед за Верой, но рука, как бы помимо воли, подняла трубку. Издалека, сквозь играющее радио, он услышал Натали.

— Да! — ответила она. — Ну конечно приеду. Люблю. Люблю еще больше, — и это были ее слова, и хоть в трубке раздавались отбойные гудки, он не положил ее, а слушал, надеясь на что-то.

Затем за окном из кроны брызнули закатные лучи. Но Феликс понял, что это в нем самом пылает свет, и, виновато улыбаясь, поцеловал трубку и положил ее, ощущая невиданную легкость, качнулся и, словно воздушный шарик в эфирном запахе желтой розы, поплыл к двери, и конторские, глядя на его дурацкую улыбку, удивленно зашептались.

Он написал заявление на отпуск и, все так же ощущая на губах аромат розы, вошел к председателю.

Председатель и заместитель заперли кабинет на ключ и хмуро крутили в руках заявление. Старый диван, обитый вечно холодным дерматином, письменный стол с инвентарным номерком и сами они, взъерошенные, в китайских хлопчатобумажных костюмчиках, опустили Феликса на землю.

— Шалунишка, — сказал председатель, доставая из шкафчика бутылку нарзана. Затем, сморщась, откупорил и налил в мутный стакан. Зам, опустив седую голову, потирал острые коленки, ждал. — Шалунишка, — отхлебнув пузырчатой воды, продолжал пред, — бывают женщины красивые.

Ах, вон оно что, подумал Феликс. Рыжая грива конторским покоя не дает. Это понятно, но чтобы казнокрады моралистами стали, так это что-то новенькое. А пред продолжал:

— Бывают очень красивые. — Зам хмуро кивал. — А эта, эта… ослепительна, эта — просто исчадие ада, — он раскинул руки, дураковато улыбаясь.

— Ты не в окно смотри, а слушай, у него умная седая голова, — буркнул зам.

— Мне нужен отпуск, — твердо сказал Феликс.

— А кто тебя держит? — деланно испугался пред и втянул голову в хилый каркасик ключиц. — Дадим санаторий, проветрись, отдохни, коньячку армянского попей, ну, заведи там парочку порядочных б…, но эту рыжую стерву брось.

— Вы, конечно, лучше меня знаете, с кем мне спать, и сколько сахару в стакан сыпать, и какое кино смотреть, — разозлился Феликс, но председатель пропустил слова мимо ушей и начал загибать пальцы.

— Пойми, у тебя машина, у тебя квартира, — зам утвердительно кивает, — у тебя братец Димитрий Сергеич опять-таки кто? А кто она? Я тебе скажу, кто она — стрекоза она, мильона на нее не хватит. Что у нее есть? Пшик, рыжая челка да еще хахаль в Москве, а ты ей только на курортный сезон нужен.

Кровь зашумела в голове, но Феликс заставил себя глядеть в окно. Во двор въехал грузовик с картонками для калош, зайчик скользнул в полумраке кабинета, на миг солнечно отразив Феликса в стекле. Клетчатая рубашка, на багровом лице стиснутые губы, веки сощурены.

Когда грузовик, обдав гарью и урчанием, прокрутил перед лицом колеса и стекла перестали дребезжать, казнокрад посыпал скороговоркой:

— Кто? Кто дарит серьги за четыре сотни? А это только начало. А потом понадобятся аэропланы и шубы, французский коньяк и брильянты. А узнает ОБХСС, сюда придут копать, сюда… Это же несерьезно, пойми, шалунишка. Сева, — обратился пред к заму, — сколько я за Софой ухаживал?

— Два года.

— Слышишь, два года, и ни разу не поцеловал: не позволяла. Весь город знал, а все потому, что была она девушкой, и я сделал ее дамой, я, в 27 лет, честно, на перине. А у рыжей перебывало больше, чем в бочке огурцов.

Феликс нашел в себе силы молчать. А зам хлопнул себя по лбу:

— А почему бы тебе не жениться на Вере, а?

Они долго и радостно глядели друг на друга, будто мысль пришла сейчас.

— Это-таки да, — резюмировал пред. — Это-таки идея.