Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Что-то мне мешало видеть. Я провел рукой перед глазами: козырек! Я разглядывал синюю, побитую молью фуражку. Что за чушь! Откуда? Никогда не было фуражки, мучительно соображал я. Фуражку швырнул в зеленую лужу и ощутил такой прилив поглощающей слабости, что обхватил акацию и слушал сдвоенные удары сердца под ладонью. А когда слабость прошла, побрел по переулку на непослушных ногах.

На углу был погребок. Я спустился под сводчатый потолок в прохладу, пахнущую кислым морсом.

— Водки! — крикнул я.

Буфетчик наполнил мутный стакан и бросил косточку на счетах. Я выпил. Ни вкуса, ни крепости. Вода, решил я и потребовал еще, но из непочатой бутылки. Буфетчик удивился, но бутылку откупорил и косточку щелкнул. Я выпил. Опять вода.

— Ты что, друг, водой торгуешь?

От удивления его брови заползли под черкеску, он отхлебнул из горла, поморщился:

— Какая вода? Чистый водка! — завозмущался, зашевелил усами буфетчик. — Эй! — крикнул в зал. — Иди попробуй бесплатно, скажи этому балбесу.

Два оборванца отхлебывали, смаковали, качали головами, свирепо пялясь на меня. Я сел за стол, смахнул с клеенки крошки и потребовал чистой. Буфетчик, пяля бараний взгляд, достал из-под прилавка бутыль, наполнил доверху стакан.

— Пей! Это тоже, скажешь, вода?

Я выпил. Вода. Лишь дух забило, и пот катился градом.

— Вода! — закричал я и увидел, что столики под сводчатым потолком плавали, мерцая клеенками. — Кругом вода! Потоп! Потоп! — закричал я.

Передо мной лица, глаза, вылезшие из орбит, трясут за ворот, звенят ордена.

— Деньги сперва плати, балбес! — кричал буфетчик и шевелил усами.

— За что, за воду? Был бы ты генерал, был бы ты начальник в золотой раме, вот тогда…

Тупо хрустнуло, сверкнули брызги. Боли не было, только удары — тук, тук, тук, метались лица, лампочка на потолке. Рот заполняла железисто-кислая слизь. Они подхватили, и мои ноги в помятых брючинах и грязных башмаках безвольно волоклись среди других топчущих ног по лестнице, в дверь, и легли на булыжнике среди бочек. Сапог ткнул в ребра, во мне екнуло, и наступила тишина.

Маленький дворик, вокруг ящики, черная крона на фоне сумеречно-фиолетового неба. Мне было хорошо. Я сомкнул веки, и тогда раздался треск, крик, мат. Дверь выплюнула черный человеческий клубок, размахивающий кулаками, а в центре — черный, ловко работающий протезом-крюком по головам, по лицам, и это рассмешило. Кто-то ойкал, отваливался, кто-то полз, поливая кровью дворик. Я улыбался больным ртом, улавливая отрывки фраз. «Полундра… (мат). Фронтовиков бьют!.. (мат)…» Стон, дых… мат.

Когда я открыл глаза, среди стонущих и поверженных стоял черный с рукой-крюком. Я блаженно провалился в небытие, но меня потрясли, я снова открыл глаза, передо мной лицо, окровавленное, возбужденное, рябь тельняшки под ним.

— Вставай, фронтовичок, вставай, здесь убьют, здесь фрицы… гады проклятые.

Он поволок меня, я слушал удары его сердца, могучий дых и еле переставлял ватные ноги. Дверь, лестница, белый халат и перекошенное в ужасе лицо буфетчика. На миг остановились, черный ловко рукой-крюком загреб бутылку с прилавка, прижал к боку, обдал зал матом, и снова поплыли лица, лица, потные, в тусклом свете, в волокнах дыма.

Наконец тротуар и звезды. Я обнял дерево, а брюки-клеш то топтались в свете под окном, то исчезали в темноте. Наконец заурчал мотор.

— Куда? Куда? Где живешь?

— Там адрес…

Чья-то рука шарила в пиджаке, щекоча грудь, зашуршала бумагой, и знакомый голос морячка сказал:

— Валяй. Больничный, шесть. Мордвинов.

Я открыл глаза и увидел серьезный профиль над рулем. Колеса ухали, бормотали, трясли, наконец, расплескав лужу, остановились.

— Здесь, — сказал я, разглядывая мутно-желтое окно в глубине двора.

Я ступал по голышам, и они белели черепами в блеклом свете звезд. Матрос уже не поддерживал меня, и я побежал в порыве ярости, и все качалось — и камни, и осколки света у тамбурчиков, и окно. Лестница, скрипучие ступени. Матерился я, матерился матрос. Я ворвался в дверь.

— Здесь! Здесь!.. Убью, — кричал я. — Фатеич!

Он, восково-желтый, был за горой обуви, какой-то дынеголовый старик, обхватил мои колени, плакал, называл Феликсом Васильевичем, выл. Я кричал, вырывался, летело тряпье, хлопал крыльями попугай, вытанцовывала «лапа» в моих руках. Перед лицом то тельняшка и матрос с рассеченной губой, то Фатеич навзничь, с ужасом в глазу. То опять свирепо глядел начальник.

— Убью! — где-то далеко ревел мой голос.

Потух свет.

— Все, ты убил его! — сказал серьезный, и я удивленно и радостно бросил «лапу». Сильные руки обхватили меня, уволокли в темень.

— Он умер? — спросил я.

— Готов, — подтвердил голос. Мне стало так хорошо и легко, и легкость вырвала из объятий, понесла по булыжникам на улицу, и, пока матрос, раскачиваясь, мочился в подворотне, я бродил по колено в луже, любуясь малиновыми огнями машины в темноте. Потом урчал мотор, и мягкое кресло, такое удобное, ну, словно ковер-самолет, несло меня.

— Кто платить будет? — спросил серьезный над рулем. Я достал пачку сотенных и разбросал их в кабине. Матрос матерился и подбирал. Меня, легкого, радостного, обновленного, несло по ночи, и я шептал:

— Конечно, конечно, его нет, — и слизывал сочившуюся кровь.

Туман лежал над свинцовой гладью. Я на помосте, а в глубине белело мертвое тело. Я топил ногой, но оно всплывало, глядело остекленелым добрым глазом. Я силился бежать, ноги чугунные, чужие. «Ты убил его», — сказало в ухо.

Я проснулся от стона, надо мной лик в свете лампады, взгляд строг, сквозь меня в бесконечность. Я застонал, вспомнил «лапу» в руках, его, Фатеича, раскоряченного на тряпье. И это я убил старика. Что? Что можно сделать?.. Ничего, он мертв.

Действительность была кошмарней сна, и мне бы только забиться в щель, исчезнуть. Зажурчала вода, голова была облеплена тряпкой.

— Молись, — плаксиво сказал хозяин. — Я лампаду засветил.

— Я убил его.

— Может, и не так?.. Истинно молись.

И это робкое «может, и не так» вплеснуло надежду. Спаситель! В отчаянии я познал великий смысл. Образ в свете лампады… не цветная картинка, а лик — строгий и святой. За ним не угол с паутиной, а спасение. Я всей сутью уверовал: ему не чужд ни я, ни хозяин-старовер, ни наши мысли и дела, ни наше утлое жилье и скарб. Спаситель!