Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

— Замолчи! — крикнул я.

Ненависть Фатеича не умалила энергии, что пришла с рассветом.

Я отыскал таз и нагрузил мусор и только вывалил его в яму, как во двор вошел милиционер и представился с оценочкой в глазу:

— Участковый, документики попрошу!

Я пригласил его в квартиру, вежливо распахнул дверь, но он настоял, чтобы я прошел вперед. И напрасно я переворошил все свое ложе за шкапом, напрасно в тучах моли переворачивал зловонное сукно. Пиджака с деньгами и документами и орденами не было. Милиционер, все более хмуря лоб, стал к двери и расстегнул кобуру.

Фатеич укрылся с головой, и одеяло студенисто затряслось.

— Мордвинов кто, этот? — спросил милиционер.

Фатеич промолчал, глядя из дыры немигающим глазом.

— А когда портрет на помойку снесешь? — спросил милиционер.

Одеяло слетело, и в мгновение ока Фатеич стоял на полу желтой раскорякой и сверкал глазом:

— А ордер у тебя на обыск есть? — в его руках летала «лапа». — Есть, спрашиваю?

— Ты-то ордера всегда предъявлял, сука честная, — разозлился и милиционер, и мне: — Пошли, там разберутся. — И, распахнув дверь, строго прибавил: — Да не вздумай шалить, парень, первую в тебя, а вторую уж в воздух, я такой.

И шрам на лбу, и орденские колодки говорили, что человек он бывалый и обещание выполнит.

«Там» разбираться не стали, а заперли меня в чулан, в знакомую обстановку с нарами, со стенами, испещренными скверной, с уголком неба в решетке. Как опытный сиделец, я умел не возмущаться, а на корточках молчать в неизбежности, в бездумии, и терпеливо время коротать. А сосед, в шляпе пирожком, маленький, смологлазый и юркий, попался впервой. Он грозил, колотил в дверь, требуя самое высокое начальство. Потом сник и тупо забормотал:

— Вот она, справедливость! Вот — без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек!

Вечером участковый конфузливо извинился, «что не накормил», но тут же и выговорил, что де-сам виноват — растяпа. Мой пиджак лежал на его столе, и я сейчас же вспомнил, что повесил его на счетчик, когда проводку чинил. Странная забывчивость, подумал я, но на меня нашел восторг:

— Капитан, выпусти ты этого несчастного самогонщика, — попросил я.

— Что-о-о? — взревел милиционер и опрокинул табурет, но тут же ядовито улыбнулся и достал из шкафа мутную бутыль. — Выпей кружку, и если не окочуришься — выпущу, — он и впрямь достал кружку.

— Нет, — испугался я, — у меня миссия, у меня Фатеич.

— Что, не желаешь? — торжествовал милиционер. — Если б он честный самогонщик… то аппарат вдребезги, пятьсот штрафу, коленом под зад, и — больше не гони, а этот карбид для дурмана мешает! Людей травить не позволю!

Я попятился, сказал «до свидания» и выскочил из участка в ночь.

— Растяпа! — гневно встретил меня Фатеич. — В лагерях небось дырявой ложкой похлебку ел. Почитай бумажку, что на столе.

Нить в лампочке малиново рдела буквой «м». Под ней я и прочел квитанцию на штраф.

— Зато свет горит, — сказал я.

— Есть принес? — не унимался он.

Я промолчал.

— Ботинки сбрось и марш на кухню — пошарь! — и отвернулся к стене, почмокивая и негодуя.

Я подчинился и в носках, с котелком в руке прокрался вниз, в керосиновую вонь, и в кромешной тьме шарил по столам, по осклизлым клеенкам, натыкаясь на примусы и банки. Пробовал на вкус: в банке соль — не сахар, я сплевывал. На керосинке нащупал теплую кастрюлю. Я поднял крышку: чесночная похлебка густо шибанула в ноздри. Есть, обрадовался я и зачерпнул, нащупал мясо — и тоже в котелок.

Вдруг женский вопль разодрал тишину:

— Мордвинов! Сволочь! Опять мясу крадешь?!

Я в два прыжка взлетел наверх.

— Дверь на засов! — скомандовал Фатеич. — Идиот, тихо не смог! — И тут же потянулся к котелку, стал хлебать, пальцами подгребая гущу.

Старуха шипела в щель, проклинала. Фатеич тупо глядел в угол, он не видел, не слышал — он ел.

Я дивился, что столь истощенное тело еще живет, и с ужасом ждал, что он обронит котелок и свернется паучком средь рухляди навек. Потерпи до завтра, думал я, если уж пошла неудача, то и в ней светлые пятна есть. Вытащу тебя.

Фатеич оставил котелок и лег, улыбаясь чему-то своему и икая. Я забрал нож из-под его матраса, положил в карман, чтоб спать спокойно, и тоже лег не раздеваясь.

Утром я купил постельное и нижнее белье, зубную щетку, мыло, керосин, рыбные консервы, которые он просил, хлеб, масло, огурцы, колбасу, сахар, мясо, купил торт, сложил все в наволочку и с белым тюком на плече и жестянкой керосина в руке вернулся домой.

Старухе я отдал мясо и впридачу кусок халвы, а она, щерозубо улыбаясь, угостила алычевым вареньем — «вку-у-у-с-с-сненьким».

Фатеич улыбчиво рдел по ту сторону стола и ждал. Я накормил его, потом внес таз, и он с ужасом взирал, как в нем мерцала вода. Я прикрикнул. Он лицом лег в подушку и вздрагивал, вздрагивал под мокрым полотенцем, я же не жалеючи обтирал.

Наконец он в бязевом белье, на чистеньких простынях наблюдал, как я наполняю таз рухлядью. Хотел снести и ящики с золой, и банки с ржавыми гвоздями, но он захныкал:

— Фелько, уголек просеять надо, печку топить будем, а гвоздочки выпрямим, сохраним, а то настанут черные времена, а у нас гвоздочки…

Я не стал портить его праздник и подал молоток и банку с ржавыми гвоздями, и он затюкал.

— Мордвинов-то опять гвоздочки правит, ожил, — заглянула в дверь старуха и желтозубо расцвела.

Попугай лущил семя и сыпал шелуху. Тук, тук, тук — стучал Фатеич и улыбался чему-то своему. Мне стало наконец покойно и хорошо.

— Фелько! — замер с занесенным молоточком Фатеич и вкрадчиво спросил. — А кенара купим?

Растроганный похвалой старухи, его тихой радостью и тем, что все так хорошо, я пообещал.

— Ну и поет же он, ну, словно в раю, и все на разные голоса, — возликовал он.

Полоса прошла, подумал я и отправился в город за доктором. Светило солнце, цвела акация, мчались машины. Уверенный и сильный, я вышагивал бульваром под тенью каштанов. Потом в разноязычном гомоне пересек базар, вдыхая запах разносолов и конского пота. У кинотеатра я протянул в будочку часы плаксивому мастеру-осетину. Он вставил монокль, покривился над медными колесиками, да и вовсе чуть не расплакался.

— Как? Это «Вассерспорт», двадцатикамневые, — запротестовал я.