Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

Молочная прохлада, ни лая собак, ни щебета птиц. Крыши, тамбурчики, кривые ворота смутно проявляли контуры. После постылых комнатных предметов мой взгляд отыскивал движение. Но ни кошки в мусорнике, ни дуновений ветра на щеке. Лишь на черной, остывшей в предрассветье кроне раскачивалась единственная ветка.

Мне стало как-то странно и непонятно. Сонная птица, подумал я и стал глядеть теперь уж цепко, а ветка то успокаивалась, трепеща листвой, то принималась, поначалу неуверенно, а затем быстрей и быстрей, кивать и клониться. И почему?

«Плакальщицы придут — встречай!» — родилась в мозгу нелепая мысль и навязчиво зажила. Я уверовал в нее и пошел к воротам, думая: так все и начинается, сначала только мысль, а потом и действие — все неспроста.

Бесстыдно спала лужа, нагая и зеленая. Улица была пустынна. Я ждал, поглядывая во двор, — ветвь качалась. Дома, парадные и тротуар уже проявляли контуры. Должна же прийти старуха, думал я, но — никого. Когда оглянулся в другую сторону улицы, сумеречную и только что пустынную, то обомлел. У лужи стояла горбатая старуха на кривых ногах, в обмотках и пудовых башмаках и, будто крылья за спиной, опускала шаль. Я не знал, что принесло ее в такую рань, не знал, что подгребает она клюкой в стылой воде, но был уверен — прилетела плакальщица, и молча наблюдал. Старуха выудила синюю казацкую фуражку, посоображала, рассматривая и шевеля спекшимися губами, — не то, обронила в воду. Постояла, бормоча и грея дыханием кулачок. Затем, принюхавшись и словно сметя с лица паутину, заглянула во двор, отыскивая нечто важное, волнующее ее — дерюга на веревке, тамбурчики под крученым панычем — не то. Выварка на керогазе, мусорник — не то. И будто узрев полет зеленой мухи к окну на чердаке, она встрепенулась и с поднятой клюкой решительно направилась в ворота.

Плакальщица пришла, подумал я и взглянул на крону — ветвь была неподвижна.

Оранжевый свет бежал с окна, и он за ним с монетой на глазу. Старуха мышиной тенью вытанцовывала непоследовательные, но, как я был убежден, нужные па. Она приволокла корыто и побормотала над покойником, спрятала краюху в складках юбки, посидела на ящике с углем, покачиваясь, будто отражение в воде, пребывая в блаженстве рядом с усопшим, и это было важно.

Пришла и соседка снизу, и они, кряхтя и стеная, поволокли мертвое тело в корыто. Все у них получалось медленно, но ладно. А вот я ничего не смог в этом городе. Будто незримая рука исказила фокус в головах людей, и они не понимали меня, а может, и я говорил не то и делал не так: двери закрывались предо мной, а путь лежал не туда.

«Старый дурак!» — прокартавил попугай и захлопал крыльями. Я дал клятву похоронить с почестями, в сухую землю — уж это-то смогу, убежденно подумал я и вышел. А там, в полумраке, люди, простив все, принаряжали своего покойника.

В военкомате мне сказали: по постановлению ЦК и приказом министра генерал Мордвинов И. Ф. разжалован в рядовые, оркестра и комендантского взвода для воздания похоронных почестей не будет. Сдайте документы, распишитесь «здесь» и «здесь» и получите справку на похороны. Я расписался и хлопнул дверью, но меня нагнал сердобольный майор и сбил с толку.

— Обратитесь к комиссару МВД, — посоветовал он, — они были друзьями, может, комиссар что-нибудь…

Не было друзей у Фатеича, и я потерял время на холодном диване в приемной. Комиссар принять меня не пожелал. Все оборачивалось не так, и я понял, что майора с красненькой подушечкой под ордена и залпа в небо холостыми не будет.

И в похоронном бюро опять постигла неудача. Чиновник над паспортом Фатеича покачал головой, даже слезу выдавил:

— Так, значит, и Мордвинов? Ай-ай-ай! А бол-л-льш-шой человек был.

И в его «ай-ай-ай» я уловил торжество униженного: де, все вы большие, а конец один. Он аккуратно разгладил паспорт, теперь уж без страха и даже глумливо поглядел в глаза Фатеича на пожелтевшем фото и, как мне показалось, с садистским наслаждением тушью, прямо по лицу, перечеркнул крестом.

— Вот так-то, — торжественно произнес он, и в глазах сверкнул огонь победителя. Меня покоробило, но я сдержался и попросил катафалк и оркестр.

— Что вы? — деланно испугался чиновник. — Катафалк у нас «опелек» трофейный, который день поломан, а кто ж пойдет с инструментом пешком?

Он еще что-то побормотал о барабане, прорванном на поминках, о запчастях, но лукавство распирало, и он сказал:

— Конечно, для такого человека следовало бы… Представляете, вдруг бы он воскрес?

Мне б и оценить, и хохотнуть, и всучить бы в самый раз сотенку, сложенную уголком. Так нет же, бес попутал и понес, да как!

— Представляю, — холодно произнес я, — прислал бы он за вами автобусик с решеточкой, этак за полночь, исправненький, не то, что ваш катафалк, и поговорил бы в кабинетике — вымогателей он кре-еее-пко не любил.

У чиновника побледнело лицо, отвалилась челюсть, но я не пощадил.

— Так пусть уж лучше не воскресает, а то пришлось бы вам незамедлительно занять его теперешнее место, и тогда не только катафалка или, скажем, оркестра, а и земляного бугорка не было бы, просто, знаете, голое тело в рогоже, на щиколотке фанерка с чернильным номерком, и… туда, в вечную мерзлоту. — И посулил не без намека: — А ведь у него там, — я потыкал пальцем вверх, — остались друзья…

И, как давеча в военкомате, хлопнул дверью, оставив чиновника живым трупом среди черных лент и жестяных венков. Потом из трамвая я видел, что он выскочил на улицу и ошалело отыскивал меня, но бес удержал, я не вышел из вагона.

Так, не добившись ни катафалка, ни похоронного взвода с оркестром, усталый и злой, далеко за полдень я вошел во двор и был обрадован. Под голубятней стояла телега, на ней свежевыструганный гроб и крест, а рядом старик, хоть и с черной от угля шеей, но в свеженькой холщовой рубашечке и с прилизанным вихром. Мы поздоровались. Глядя в землю, я сказал:

— Крест не нужен, он неверующий.

— Как знаешь, — твердо ответил хозяин, — без креста, как собаку, закапывать не желаю.

Я-то ничего не смог, а хозяин узнал и гроб смастерил. Нужно доверяться старикам, а не своему идиотскому упрямству, подумал я и согласился.

— Васильич, — оживился хозяин, — руку ломит, аж онемела, быть дождю, давай завтра, а? И народик попрощается, и старушки поплачут…

Небо было синим, без облачка, но меня и раньше озадачивал низкий полет стрижей и уханье лесопилки, долетавшее издалека, из-за реки. Я мысленно согласился со стариком, но гордыня взыграла и сказал иное: