Факир Байкурт - Избранное

— Только бы он был дома, когда я приду. Если можно, позвони ему по телефону.

— Позвоню, — сказал Мустафенди. — Ты найдешь, где он живет?

— Напиши мне адрес на бумажке. Буду спрашивать всякого встречного-поперечного, найду!

Снова позвонил Мустафенди и лишь на четвертый раз напал на депутата от Ичеля. Рассказал: так, мол, и так. Дескать, его земляк из Каргалы по имени Садуллах еще раз придет к нему повидаться. Сказал:

— Я тебе надоел, уж извини. Не за себя прошу, мне от этого дела ни холодно ни жарко: я хозяин хана, где он остановился. Он твой земляк, твой избиратель. Попросил «позвони», вот я и звоню. Уж очень в затруднительном он положении. Да-да, я сам свидетель. Именно так! Утром он зайдет, хочет еще раз повидаться с твоей милостью.

— Пусть придет в восемь ноль-ноль, — сказал депутат от Ичеля.

Садуллах провел ночь то спускаясь вниз, то поднимаясь к себе наверх. Дочь его стонала, плакала. Порой бредила. У нее был сильный жар.

Садуллах разок спросил:

— Как ты, доченька моя?

Она простонала в ответ:

— Ах, голова, отец, голова раскалывается… отец, оте-е-ец!

Садуллах пошел принес из соседнего ресторанчика супу. Принес халвы. Не смогла поесть, бедняжка. Принес простокваши, и ее тоже, отхлебнув глоток, отставила.

В двухместном номере этого старого невшехирского хана, что на площади Хергеле в Анкаре, их было двое несчастных — отец и дочь. В стороне, от площади Улус до Каваклыдере тянулся прямой, как стрела, бульвар Ататюрка. По нему струился поток света, стекла и металла — автобусы, личные и государственные автомашины, большие и маленькие. Огромный поток нескончаемо струился и струился. По тротуарам шли люди. Отчего бы им быть невеселыми! Но многие из них были чем-то огорчены, у многих — да, у многих — брови нахмурены, головы горестно опущены: каждый чем-то расстроен или испуган.

Очень долго тянулись ночи в номере хана. Еле-еле отец с дочерью дождались утра.

Садуллах принес чай. Джемиле чуточку отхлебнула.

В 7.00. Садуллах вышел из хана. Сел на маршрутное такси, идущее до печатного двора. Он уже забыл дорогу, забыл, где ему поворачивать. Опять стал спрашивать встречных. Наконец нашел улицу Айтен. Ровно ли восемь или нет, он не знал, но все равно постучал в дверь депутата от Ичеля. Постучал разок-другой, затем догадался и нажал на кнопку звонка. Долго-долго держал кнопку нажатой.

С распухшими руками, с мешками под глазами появился депутат от Ичеля. Поверх пижамы на нем была шерстяная куртка. Открыв дверь, он долго всматривался в Садуллаха и наконец проговорил:

— А-а-а, это ты? Чего так рано? Ну, входи, входи! Чего там! Как дела? Что сделал для дочери? Ты уж извини, вчера я лег очень поздно! Известное дело — работа! Проходи, садись вот здесь, я пойду сполосну лицо, это одна минута.

Садуллах присел в одно из кресел, что стояли в холле. Прождал он довольно долго, прежде чем с полотенцем на шее появился депутат.

— Очень вам сочувствую, бедолагам, — сказал он. — Просто ума не приложу, что с вами будет, вот с такими, как ты, одиночками… и у каждого еще больной на руках. И до чего же вы все бедны, дружище, ужас просто! Кто вас так ощипал, земляк? Или, как некоторые вот говорят, такая нищета у вас от лени? Очень худо вам живется, хуже некуда…

— Пошли тебе бог здоровья, — сказал Садуллах.

В холле был спертый тяжелый воздух. Должно быть, от застарелого запаха сигаретного дыма. Им все здесь было пропитано.

— Ваши дела надо решать не по одному, а, так сказать, оптом! И на это потребуется добрая сотня лет. Но твоей дочке не протянуть столько… Ну, что там рассуждать, займемся твоими делами. Послушай, я тебя спрашиваю, скажи-ка мне открыто, откровенно, чего ты ждешь от меня? Чем я могу помочь тебе? Ты пошел к Эрдогану-бею, тот скостил сумму наполовину, так теперь чего ты хочешь?

— Да будет Аллах к тебе милостив, да ниспошлет он тебе любовь народа, сделает тебя министром, премьер-министром! Эрдоган-бей скостил полторы тысячи, но полторы тысячи все же требует, а я не могу их достать. Здесь, в Анкаре, я будто бы среди бушующего моря, совсем растерялся, не знаю, что мне делать…

— Ты хочешь, чтобы я дал тебе денег?

— Мне очень стыдно, но… Но если бы ты дал мне эти деньги… до сентября… Валлахи, все продам-распродам, верну долг… Жалованье-то ведь у тебя большое, да увеличит его Аллах!..

Депутат от Ичеля внезапно разозлился:

— Не говори так! Не говори! Что за чушь ты несешь? Какое там жалованье? Ну что я получаю? Двенадцать тысяч четыреста! Ну, скажем, тринадцать тысяч. А ты знаешь, что остается у меня к концу месяца? Ничего! — Депутат от Ичеля хлопнул ладонью о ладонь и развел руки. — На чашку чаю не остается в кармане! Да, жалованье большое, но соответственно и расходы! В ресторане «Вашингтон» съесть одну отбивную — сорок, а то и пятьдесят бумажек. Захочешь поесть — меньше девяноста-ста не обходится! Пригласишь с собой двух приятелей, три человека — триста бумажек. Ну и выпить надо и все такое прочее случается. Положение обязывает. Вот смотри, к примеру, доктор Эрдоган-бей по моей записке три тысячи сбавляет до тысячи пятисот. Немало: на целую половину! А как это делается? С угощениями да выпивками. Ты его уважишь — он тебя уважит! Люди думают, что депутату много платят, а в сущности дело обстоит совсем не так. К тому же налоги! Сейчас, значит, ты просишь у меня тысячу пятьсот? Вах-вах-вах! Боже, как ты несправедлив ко мне! Не то что пять сотен, целых полторы тысячи! Ты у нас пожилой, уважаемый человек, участвовал в освободительной войне, мой земляк, я люблю Каргалы, не то, валлахи, просто прогнал бы тебя. Ну да ладно. Делать добро, так делать. Послушай, что я тебе скажу: я дам тебе еще одну записку, ты еще раз сходишь к доктору Эрдогану-бею, пусть он еще раз снизит плату. Пусть даже дочь твою примут совсем бесплатно… Когда народ беден, ох как трудно быть посланником народа, депутатом!

Он открыл ящик стола, вынул коробку с карточками. Взял карточку, написал, подписал, сунул в руки Садуллаху.

Садуллах смотрел на него. Всем своим видом он умолял дать ему денег.

— Да не смотри ты на меня! Говоришь, твоя дочь тяжело больна, так ступай же как можно скорее, повидайся с Эрдоганом-беем. Ступай, ступай, иншаллах, дело твое уладится! И уж извини меня…

Садуллаху ничего не оставалось, как встать. Он встал. Тяжело шагая, направился к остановке маршрутного такси. «Ах, Джемиле, Джемиле! Родная моя доченька! И зачем я притащил тебя сюда на своем горбу?! Лучше бы грузовик перевернулся и ты погибла. Ей-богу, лучше… — думал он. — Ах, мой Аллах распрекрасный, — обратился он мысленно к своему заступнику, — и ты нас забыл! Особенно меня, совсем забыл! До сих пор я не отступил ни от одного твоего повеления. Не ослушался ни одного твоего приказа. Выполнял все, что говорит твой мулла, аккуратно каждую пятницу ходил в мечеть! Посты и все прочее соблюдал как следует. Каждый год приносил тебе в жертву овец, а ты вот наслал такую тяжелую болезнь на мою дочь! И на меня наслал нищету горькую, беспросветную. На кого ж мне теперь надеяться?»