Николай Псурцев - Тотальное превосходство

К радиатору отопления проводами от настольной лампы и электрического чайника их привязал, и того и другого. Был мил с ними и доброжелателен. Они мне не нравились, но они имели право на достойную жизнь. Я это понимал, хотя и не чувствовал. Мне их не жалко. Если бы они сейчас умерли бы вдруг, я бы совсем не расстроился. Но они тем не менее имели полное право на большую и достойную жизнь. И я, между прочим, это их священное право обязан, сколько живу, всеми имеющимися у меня силами и всеми доступными мне средствами исправно и безропотно защищать. Остановился, оглянулся, посмотрел внимательно в свои глаза. Почему обязан? Думал недолго, но интенсивно. Ответа не нашел, но с необходимостью примирился. Мы пришли в этот мир, чтобы облегчить жизнь другим… Так, наверное… А кто это такие мы?

Нет, не стал рот им забивать тряпками или заклеивать скотчем, оставил их губы и языки на свободе. Знал зачем.

Они, оба парня, томились сейчас неизвестностью, и неудобством, и униженностью, и зависимостью. По лицам и по телам их все это видел. Слов не требуется. Не понимали, что делать с руками и ногами и с вопрошающими и страхом поцарапанными глазами…

— Расскажи приятелю о тех чертях, какие жуют тебя изнутри, — обратился к тому, который с носом-пузырем, как у клоуна. — И тебе, и ему полезно будет. Я уверен… Ты же ведь ему об этом еще не рассказывал. Боялся… Правда?.. Об отце, о матери, о проститутках. Сколько лет-то на твоих глазах большие злые и грязные дядьки и тетьки трахали твоих старших подружек? Пять, шесть? А тебе сколько было тогда самому? Три, четыре, семь, восемь?.. Расскажи…

А ты расскажи, — повернулся к тому, который в чудовищных туфлях на чудовищных ногах, — а ты расскажи о том, как ты жил с бабушкой. Как она тебя любила, как она тебя оберегала. О тех книжках расскажи, которые читал, о тех фильмах, которые смотрел, о тех сказках, которыми грезил, о тех снах, которые тебе снились… И не забудь о подробностях…

Не знал где, что, но пошел, чувствуя долженствование и осознавая правильность грядущего действия. От недовольства, от злости, от безжалостности, от свирепости до радости и веселья даже нет и полшага, все в одном, все вместе. Действие, события забирают у меня возможность всякий раз, а это и есть совершенство (так мне кажется), возможность страдать от уверенности в собственной бренности, завершенности, смертности, нет разницы, восемьдесят лет или восемь человек живет, разница в делах и глубине духа — так мне кажется…

Налево, направо, как подскажет инстинкт, шагнул направо — качнуло точно туда. Коридоры в цирке полутемные, не все, остальные просто черные, где-то можно дотронуться до выключателя, но не следует, это отразится на моей незаметности, в руке фонарь, я украл его из собственного автомобиля, дыхание бьется о ноздри, о щеки, предощущение тайны возбуждает. Повороты, лесенки, закуточки, шевелится пол, щелкает по ступне, не больно; определяю меру ответственности за то, что делаю, вот именно теперь, вот именно сейчас, но понимаю одновременно и ясно, что пределов ответственности нет, она безгранична, я отвечаю за весь мир, незнакомое ощущение, сильное настолько, что кажется, будто летаешь, эндорфины вскипают безудержной эйфорией, я счастлив как никогда, я иду по Пути, осознал вдруг осколочно, бликово…

Бойцы не признались, где Кудасов, но он в цирке, они подтвердили, ночует он в комнате, которая рядом с их комнатой, но сейчас его там нет, он в других местах. Есть вероятность, что на арене, сидит посередине, думает, просто спит, или в комнатах у иллюзионистов, роется в реквизите, не ворует ничего, просто возится с реквизитом, ему это нравится, или у зверей, там, где их пристанище, кормит их неурочно, ластится, бьет.

Ни шороха, ни движения, присматриваюсь к себе, но не в первый раз, пристально и озабоченно, требовательно, пристрастно. Вижу наконец направление, пускаю себя куда надо. На один этаж спустился, на два этажа поднялся. Кто-то поцеловал меня на ходу, я сел на пол от неожиданности, вздрагивая, покатился фонарь, ветер это, ветер, я не сомневаюсь, что это ветер, кто-то шепчет в самое ухо: «Воткни в меня побольней, грязный ублюдок, я хочу, чтобы прыснуло изо рта и ушей!» Я радуюсь такому предложению, но не догадываюсь даже, от кого оно исходит, от мужчины, или от женщины, или от какого-нибудь животного…

От животного…

Я не слышу, и это понятно, слов, но я знаю, что животное хочет. Оно хочет, чтобы в него воткнули, и побольней. Кто-то помог мне обрести эти странные способности. Старик?.. Не нужны они мне. Я обязан стать самым лучшим и великим живописцем. Зачем мне чтение мыслей и видение чужих образов? Желание зверя услышал впервые… Жизнь его не прошла через меня. Правда, если только совсем немного… Увидел голого потного мужчину, будто покрытого жиром, с палкой в одной руке и с хлыстом в другой руке, в глазах ненависть и похоть, по зубам текут слюна и кровь. Потный бьет его… Кого? Львенка, не тигренка, еще маленького, самочку, девочку, не рысь, не пантеру, уже сильного, но еще беспомощного, голодного, голодного, голодного…

Львица-дитя жмурится, ежится, морщит кожу на загривке, ждет, валится на спину, знакомая уже с болью, с унижением, с обмороками от недоедания, от отсутствия воды… Что им всем надо от нее? Надо, чтобы она скакала с тумбы на тумбу, чтобы прыгала через обруч? Так скучно… Она может же ведь значительно больше… Острие палки прокалывает ей кожу на шее, а хлыст ложится точно вдоль ребер, дымящиеся полосы оставляет. Член голого мужчины дергается в приступе единственного удовольствия… Мужчина — это хозяин, дрессировщик, как я понимаю. Не Кудасов. Кудасов здесь ни при чем.

При чем…

Кудасов воткнул в нее больно. Она вертелась перед ним, кусая лапы, выдыхая жар, ожидая, когда прыснет изо рта и из ушей. Кудасов старался, голый, но не такой грозный на вид, как ее хозяин, бледный, но потный, без вспухлых мышц, без ненависти в глазах, хотя и с похотью, стонал, рычал вместе с ней в один голос, оттягивал краешки губ к вискам… Она сегодня уже почти выросла, но не сделалась еще такой крупной и сильной, как взрослая львица. Кряхтела, сопела, взвизгивала, как человек, как занимающаяся любовью, и обожающая это занятие, женщина (что редкость, а жаль).

Когда открыл дверь, неприметную, как почувствовал, проходя-крадясь мимо, свет и запах потревожили лицо — глаза, нос, рот. Бесшумные петли, меня не увидели, ни он и ни она, в клетках замерли, оцепенели звери, какие спали, какие дремали, а какие в недоумении и злости разглядывали шевелящихся-копошащихся львицу и Кудасова.

Кудасов закрылся… Он сейчас весь целиком готов был только к удовольствию. Сконцентрировался на достижении оргазма настойчиво и самозабвенно, умело, явно имея немалый опыт, совершенствуясь, верно, на регулярных тренировках…