Николай Псурцев - Тотальное превосходство

По боковой дороге, узкой, которая параллельно мостовой на набережной, между домами и деревьями, ветки с листьями отросли густо и длинно, с набережной дорогу не видно, две машины торопились навстречу друг другу, вдруг объявились, я даже не заметил откуда и как — все приглядывался к автомобилям на мосту, к самолетам меж звезд, к людям в квартирах за окнами, все принюхивался, думал зачем-то и о чем-то; большая и маленькая, «Жигули» седьмой или пятой модели и черный, громоздкий, угловатый джип «мерседес», моя автомашина на тротуаре стояла, темная, вроде как пустая, тихая, я еще, предусмотрительный, съехал вниз по спинке сиденья, когда и «Жигули», и «мерседес» замерли, покачиваясь недовольно, оба, радиатор перед радиатором, в сантиметрах друг от друга, в миллиметрах, только полголовы моей торчало над торпедой, но я все видел.

Поливали друга друга огнем фар. «Жигули» робко и тускловато, «мерседес» нахально и обжигающе. Не объехать. Дорога только в один ряд, кому-то придется сдать назад и возвращаться к тому месту, откуда он на эту маленькую дорожку въехал. Обе машины тонко, едва слышно, но низко и неукротимо гудели от истового негодования, праведного, неправедного, неясно.

Услышал голос водителя «Жигулей».

— Пожалуйста, — говорил он, — пожалуйста. — Из открытого окна его автомобиля слышал я его голос, судя по тембру голоса и по тону этого голоса, водитель уместился на сегодня в пятьдесят лет, немного больше, немного меньше, скорее больше, и существовал пока человеком обыкновенным и бесполезным, не злым и не добрым, не умным и не глупым, не красивым и не уродливым, такие умирают незаметно — для всех, но иногда и чрезвычайно трагично. — Пожалуйста! Пожалуйста, пропустите меня. Мы непоправимо нынче опаздываем… А сам я отступить назад сейчас не сумею. У меня второй день уже отчего-то не включается задняя скорость… Мы едем забирать нашу девочку. Ей сделали операцию — вырезали гланды. Ее часто мучила ангина… Пожалуйста!

— Твою мать, бля, на х…! — ему отвечали из джипа, голос представлял жестокую и недоразвитую суку, но с волей, и с энергией, и с амбициями, может быть с меленькими, но амбициями. Лет на тридцать тянул такой голос, высокий, сиплый, неправильный, неухоженный. — Уеб…й, падла! Порву, на хер! Покрошу, на х…! Крути назад, на х…! Ты че, пацан, еб…й рот, ты че, гнида?! Ты че, бля, не понял, что ль, ничего?! Убью, сявка!.. Убери тачку, притырок, на х…! На счет раз, мудель, на х…!

— Хорошо, хорошо. — Водитель «Жигулей» смирился, почти плакал, страдал от унижения, от несправедливости, от того, что сейчас за его ничтожеством, бесспорным, явным и определенным, наблюдает его жена (возможно) или его подруга (что тоже, понятно, возможно), сидевшая в автомобиле с ним рядом. — Только помогите мне тогда ее оттолкнуть назад. Я один этого сделать буду не в состоянии. Мне нельзя поднимать тяжести…

— Ему нельзя поднимать тяжести! — крикнула из другого открытого окна «Жигулей» женщина, сидевшая с водителем рядом, его жена? его подруга? — Слышите, вы, подонки, ему нельзя поднимать тяжести! Он по-настоящему нездоровый человек!.. Я понимаю, что вы не имеете стыда. Я понимаю, что вы не имеете совести. Вы такими родились. И вас уже нипочем и ни за что не исправишь. Но вы хотя бы имеете глаза и имеете уши. И поэтому просто выслушайте нас и поэтому просто посмотрите на нас… Мы не самые молодые люди на этой планете. И действительно не самые здоровые… И машина у нас старенькая и тоже больная. И у нее на самом деле не работает задний ход…

В «мерседесе» заревели звери — волки, собаки, гиены, шакалы — застонали, зашипели, завыли, защелкали зубами, зашелестели языками, застучали лапами об пол нетерпеливо и угрожающе… Одна за другой двери отлипли от корпуса. Чмокали, отворяясь. Три двери. Двое мужчин вышли из автомобиля и одна женщина, в темноте я видел их без лиц, отмечал только контуры их фигур, что-то мог сказать об их манерах и о характере их движений и жестов, что-то; когда они добрались до калено-белого, почти синего, совсем нежаркого света фар своего «мерседеса», мне открылись их ноги, бедра, грудь — у всех, и подбородки у мужчин, и половина лица у женщины. Подбородки мне не понравились — толстые, сальные, а половина лица понравилась — милая, капризная, мягкогубая, сексуальная… Все молодые, как я и предполагал, дорого, видно это, но нескладно одетые, неумело, без привычки, а потому что неуклюжие, потому что дети из неблагополучных семей, из злых семей, из всегда и ничем недовольных, из завистливых, из малограмотных, из семей не людей, а и взаправду зверушек, даже не гиен и шакалов, а неведомых зверушек, не поддающихся изучению и классификации, кое-как без удовлетворения выдуманных (ошибочно!), без желания, труда и удовольствия собранных (зачем-то!), уродливых, скособоченных и никогда и никем не востребуемых.

Немолодой, нездоровый мужчина из своих «Жигулей» тоже выступил, ногу правую из салона долго тянул, лицо вспухшее с ожесточением сминая… Я видел нездорового немолодого мужчину всего целиком, с ног до головы, и лицо его, значит, разумеется, видел тоже, он вырос маленьким и поэтому фары «мерседеса» освещали даже его макушку…. Женщина, сидевшая рядом, также тотчас же дверцу открыла и ноги из салона выставила и потом встала на них, подняла лицо кверху, когда выпрямлялась, смотрела на небо, на звезды, мне показалось, что плакала, — она, верно, что-то уже знала о своем будущем и о будущем своего спутника? мужа? приятеля?

Никого, кроме меня, рядом, пусто, тихо, прохожих ни сзади, ни спереди, с набережной малую дорогу почти не видно, да и некому оттуда смотреть, машины, редкие, приходят и уходят стремительно, свист и шелест оставляя после себя, тающие, только красные огни габаритов успеваешь отметить, в иллюминаторы самолетов, нас, мелких, на земле не видно, на звездах, возможно, разумная жизнь появится еще не скоро; я испугался, забирал и выбрасывал из себя воздух рвано, неравными порциями, обнимал голову ладонями, чтобы не лопнула, потел, особенно под мышками и на лице, ненавидел консерваторию, ненавидел музыкантов, ненавидел нежную матерщинницу Манечку, ненавидел жестоко и проникновенно самого себя, разумеется… Следовало бы выйти, конечно, и мне тоже из машины и помочь мужчине и женщине, немолодым и нездоровым, или отыскать телефон-автомат и позвонить в милицию, или остановить какую-нибудь машину на набережной, или сделать что-то еще, но сделать, сделать, но не торчать, во всяком случае, в автомобиле, опустошенно и отрешенно, как торчал сейчас я, напуганный, ссохшийся, сморщенный, однако меня будто как кто приклеил к сиденью, приварил, припаял, пришил, привязал и еще в дополнение налил тяжестью, отнял необходимость движения, поменял кровь на свинец, утопил в переизбытке стремления к самосохранению…