Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

— Сколько же ты зарабатывал, марки две в день?

— Случалось и больше: мне хватало, Герберт.

Те трое не знали, что и думать. Ева подсела к Францу.

— Скажи-ка, Франц, ты ведь знал Пумса?

— Знал.

Пусть выспрашивает, Францу теперь все равно. Остался жив — и то ладно!

— Ну, и что же? — Ева ласково погладила его руку. — Расскажи, что у тебя было с Пумсом?

— Да выкладывай все, чего там! — взорвался Герберт. — Я-то ведь знаю, что у тебя было с Пумсом и куда вы ездили в ту ночь. А ты думал, я не знаю? Да-да, ты с ними ходил на дело. Мне-то что? Меня это не касается. Но только как это так получилось — с ним ты якшаешься, с прохвостом этим старым, а сюда и носа не кажешь?

— Видал какой! — рявкнул Эмиль. — О нас он вон когда вспомнил…

Герберт сделал ему знак, тот осекся. А Франц зарыдал. Не так громко, как тогда в клинике, но тоже безудержно, навзрыд. Рыдает, захлебывается, мечется по подушке. За что его так? По голове треснули, с ног сбили, выбросили на ходу из машины, под колеса… Руки будто и не было. И остался он калекой… Герберт и Эмиль вышли из комнаты. Франц долго еще плакал. Ева то и дело утирала ему полотенцем лицо. Наконец он затих и некоторое время лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Ева подумала, что он заснул. Но тут он снова открыл глаза и говорит:

— Сделай одолжение, позови Герберта и Эмиля. — Те вошли, понуря головы. Спросил их Франц:

— Что вы знаете о Пумсе? Вы его знаете вообще? Те переглянулись, ничего понять не могут. Ева потрепала Франца по руке.

— Да ты ведь его и сам знаешь, Франц.

— Нет, вы скажите, что вы о нем знаете?

— То, что он отъявленный мошенник, — отвечает Эмиль, — и что он отсидел пять лет в Зонненбургской тюрьме, хотя заслужил все пятнадцать, а то и пожизненную. Знаем, какими он фруктами торгует.

— Он и не торгует фруктами, — проговорил Франц.

— Да, уж он больше по части говядины.

— Но послушай, Франц, — сказал Герберт, — ты же не с неба свалился, ты и сам мог догадаться, что он за человек.

— Я думал, что он в самом деле фруктами торгует.

— Ну, а зачем ты пошел с ним в то воскресенье?

— Мне сказали — едем за фруктами. Потом, мол, на рынок их свезем.

Франц лежал совершенно спокойно. Герберт наклонился над ним, заглянул ему в лицо.

— А ты и поверил.

Франц снова заплакал. На этот раз почти беззвучно, не раскрывая рта. Ну да, он спускался в тот день по лестнице, какой-то чудак ему повстречался — все выискивал в записной книжечке разные адреса, — потом он, Франц, пришел к Пумсу на квартиру и передал его жене записку для Цилли.

— Конечно, я поверил. Я только потом уж догадался, что меня поставили на стрему, и тогда…

Те трое растерянно переглянулись. Судя по всему, Франц говорил чистую правду. Просто невероятно! Ева вновь коснулась его руки.

— Ну, а потом?

Хватит в молчанку играть. Все скажу! Пусть все знают.

— Потом я хотел уйти, да не смог, вот меня и выбросили из машины, потому что за нами погнались тоже на машине…

Сказал — и больше ни слова. Чего же еще? Попал под ту машину, — как только жив остался! Они же меня "убрать" хотели… Франц перестал плакать, успокоился, стиснул зубы — лежит не шелохнется…

Вот и сказал. Теперь они все знают. И все трое сразу поняли, что это правда. Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен… И еще один вопрос задал Герберт:

— Скажи мне вот что, Франц, и мы сейчас же уйдем: ты только потому не приходил к нам, что хотел по-честному газетами торговать?

Но больше Франц не в силах был говорить. Подумал только: "Да, я хотел по-честному жить. Я и остался порядочным до конца. И обижаться вам нечего, что я к вам не приходил. Вы как были, так и есть мои друзья. Я никого из вас не выдал…" Не дождались они ответа и тихо вышли из комнаты.

Потом Франц принял снотворное и снова заснул. А они втроем спустились вниз, в пивную, и долго сидели там молча, не глядя друг на друга. Ева вся дрожала. Ведь Еве Франц приглянулся, еще когда он с Идой жил. Но Франц в то время не бросил Иду, хотя та уже затеяла шашни с бреславльцем. Теперь Ева живет хорошо, Герберт для нее все что хочешь сделать готов, но Франца она все еще не забыла.

Герберт заказал на всех горячего грогу, они залпом осушили стаканы, и он заказал по второму разу. Выпили, и снова молчат. Ева вся — как лед, мороз по коже пошел, от затылка по спине, даже к бедрам, сжалась она в комок, ногу на ногу положила. Эмиль сидит подперев рукою голову, жует губами, причмокивает языком, глотает слюну. Потом не выдержал, отхаркнулся и сплюнул прямо на пол. Герберт Вишов, молодой, ладный, молодцевато сидит на стуле, точно в седле, ни дать ни взять — ротный на параде, лицо застыло, ни один мускул не дрогнет. Так и сидят они все: Вишов, Эмиль и Ева — сами не свои, ничего не видят, не слышат. Будто рухнули стены кругом, ворвалась холодная мгла и окутала их. А мысли их были наверху — у постели Франца. Как магнит, притягивает их думы к себе постель больного.

Есть жнец, Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. Сегодня свой серп он точит, приготовить для жатвы хочет.

Герберт обернулся к остальным и хрипло произнес:

— Кто это мог сделать?

Эмиль: — Ты о чем?

— Кто его из машины выбросил?

Ева: — Обещай мне, Герберт, что если ты до него доберешься, то…

Герберт: — Не беспокойся! И как это такую гадину земля носит? Ну, погоди же!

Эмиль: — Нет, ты только подумай, Герберт, что же это такое?

Нет, лучше не думать, не говорить об этом. Ева дрожит вся, лепечет, словно пощады просит:

— Герберт, Эмиль, да сделайте же что-нибудь! Душно. Дышать нечем! Есть жнец, Смертью зовется он…

— Легко сказать "сделайте", когда не знаешь, что к чему, — заключил Герберт. — Сперва надо дознаться, кто это. В крайнем случае мы всю Пумсову шайку провалим!

— Тогда и Франц погорит?

— Я говорю — в крайнем случае. А вообще-то Франц тут с боку припека, это же и слепому видно, и любой суд поверит. Да и доказать нетрудно это: ведь выбросили его из машины. Иначе не стали бы выбрасывать.

Его передернуло. Вот сволочи! Ну, мыслимое ли дело?

— Мне он, может быть, и скажет, кто это сделал, — вслух подумала Ева.

Но Франц лежит и молчит как истукан — слова от него не добьешься… К чему мне все это? Руки нет, новая не вырастет. Выбросили меня из машины — чего уж тут! Слава богу, голова хоть цела. Что-то надо делать, как-то надо жить. А перво-наперво надо на ноги встать.

В эти теплые весенние дни Франц набирался сил. Ему еще не разрешали вставать, но он встал и пошел — ничего! Герберт и Эмиль всегда при деньгах — тащат ему все, что доктор скажет и что он сам захочет. А Франц хочет поправиться скорей, и ест и пьет за троих, и не спрашивает, откуда у них берутся деньги.

Порою они толкуют между собой о том о сем. Но в общем все о пустяках — о Пумсе при Франце не говорят ни слова. Вспоминают о Тегеле и частенько об Иде. Жаль ее, конечно, совсем ведь была молоденькая. Но как-то раз Ева сказала, что Ида все равно бы плохо кончила. Словом, между ними все так же, как до Тегеля, словно ничего и не произошло с тех пор — не соскальзывали крыши, и не пел Франц на чужом дворе и не клялся, что со старым покончено и что станет он теперь порядочным, не будь он Франц Биберкопф.