Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

Она подвела его к дивану, уселись они рядышком, обнялись. Помолчала Мицци, потом пробормотала что-то, потянула Франца за галстук, и тут у нее прорвалось:

— Францекен, я тебе должна сказать кое-что, ты не рассердишься?

— Конечно нет, Мицекен, говори!

— У меня неприятность со стариком вышла.

— Да что ты, Муллекен?

— Угу.

— В чем же дело?

А она все теребит его галстук; что это с ней такое. И, как на грех, дернула меня нелегкая Рейнхольда притащить!

…Тогда комиссар уголовной полиции спрашивает:

— На каком основании вы именуете себя Финке? У вас есть документы?

— Потрудитесь справиться в отделе записей актов гражданского состояния, там все записано.

— Это нас не касается.

— У меня есть документы.

— Вот и отлично, мы их у вас на время заберем. Кстати, за дверью стоит один надзиратель из тюрьмы в Нойгарде, у него в отделении содержался когда-то некий Борнеман. Вот мы его сейчас попросим сюда…

— Знаешь, Францекен, к моему старику в последнее время его племянник зачастил, понимаешь, его никто и не приглашал — он сам все ходит и ходит.

— Понятно, — пробормотал Франц и весь похолодел. Она прижалась лицом к его щеке.

— Ты его знаешь, Франц?

— Откуда ж мне его знать?

— Я думала, знаешь. Ну так вот, ходил он туда, ходил, а потом он пошел как-то меня провожать.

А Франц уже весь дрожит. В глазах у него потемнело.

— Почему же ты мне ничего не говорила?

— Я думала, сама от него отделаюсь. Да и что за беда, он ведь так просто болтался — сбоку припека.

— Ну, и что же теперь…

Мицци прижалась к Францу, спрятала лицо и молчит, но вот губы ее у его шеи судорожно задергались, все сильней, сильней. Потом — мокро там стало. Заревела! Чего ревет? Такая уж она, упрется и делай что хочешь! Сам черт ее не разберет. А тут еще Реинхольд лежит на кровати, хватить бы его дубиной, чтоб больше уж и не встал! И она-то, она, дрянь такая, как меня перед ним осрамила!

Думает, а сам весь дрожит…

— А теперь что? — спрашиваете.

— Ничего, Францекен, ничего, не волнуйся, только не бей меня, ведь ничего же не было… А потом он еще раз был со мной, все утро поджидал меня внизу, пока я уйду от старика, и уж так он меня просил — поезжай с ним да поезжай!

— А ты и согласилась?

— А что же мне было делать, Франц, коли он так пристал. Молоденький такой. Ну, а потом…

— Где же вы с ним были?

— Сперва просто катались по Берлину, потом поехали в Грюневальд и еще куда-то, я не помню. Я все время прошу его, чтоб он оставил меня, чтоб ушел, а он плачет, клянчит, как ребенок, на колени даже встал, и такой еще молоденький… слесарь он.

— Лучше бы работал, лодырь, чем шлендать.

— Не знаю. Не сердись, Франц.

— Да я все никак не пойму, в чем дело. Чего ты плачешь?

А она снова умолкла, жмется к нему и теребит его галстук.

— Только не сердись, Франц.

— Влюбилась в него, что ли?

Мицци молчит. Страшно ему вдруг стало, мороз побежал по коже, даже пальцы на ногах похолодели. И, забыв о Рейнхольде, он прошептал ей в затылок:

— Влюбилась? Говори!

Она прильнула к нему всем телом, — он ощущает ее всю с головы до ног, и с уст ее слетает чуть слышное:

— Да.

Вот оно! Сказала! Он хочет ее оттолкнуть, ударить, а в голове — Ида, бреславлец. Вот оно, начинается! Рука его повисла как плеть, он парализован, а Мицци крепко вцепилась в него, как звереныш. Что ей надо? Молчит, держит его, спрятала лицо у него на груди, а он словно окаменел, глядит поверх нее в окно.

Наконец встряхнул он ее за плечи, заорал:

— Что тебе надо? Пусти меня, слышишь? "На что она мне, эта сука?"

— Да ведь я же с тобой, Францекен. Я же от тебя не ушла.

— Нужна ты мне!

— Не кричи так, ах, боже мой, что же я такое сделала?

— Ступай, ступай к нему, раз ты его любишь, паскуда.

— Я не паскуда, ну, Францекен милый, не кричи, я ведь ему уж сказала, что это невозможно, и я от тебя не уйду.

— А на что ты мне, такая, нужна?

— Я ему сказала, что я тебя не покину, и убежала к тебе. Думала, хоть ты меня утешишь.

— Да ты совсем с ума спятила! Пусти! Совсем рехнулась! Ты влюблена в него, да я же тебя и утешай.

— А кто же меня утешит — если не ты, Францекен, ведь я же твоя Мицци, и ты меня любишь, ах, а тот-то, бедненький, ходит теперь один и…

— Ну, кончай, Мицци! Ступай к нему, возьми его себе.

Тут Мицци как завизжит и еще крепче в него вцепилась.

— Ступай, ступай, пусти меня, слышишь?

— Нет, не пущу. Значит, ты меня не любишь, значит, я тебе надоела, чем я виновата, что я сделала?

Наконец Францу удалось вырвать руку; он пошел к двери, Мицци метнулась за ним, но в ту же минуту Франц обернулся и с размаху ударил ее по лицу, так, что она отлетела в сторону; потом толкнул ее в плечо, она упала, а он бросился к ней и давай бить ее своей единственной рукой куда попало. Мицци скулит, корчится от боли, а он бьет и бьет, она перевернулась, легла на живот, закрыла лицо руками. Остановился Франц дух перевести, а комната вокруг него ходуном ходит; Мицци приподнялась:

— Только палкой не бей, Францекен, довольно, не надо палкой!

Сидит она на полу — блузка растерзана, глаз заплыл, из носа кровь течет — левая щека и подбородок в крови.

А Франц Биберкопф — какой он Биберкопф, у него теперь даже имени нет — стоит, ухватился за кровать, все вертится вокруг него… Ах, да ведь там лежит этот Рейнхольд, лежит, свинья, в сапогах на чужой кровати. Что ему тут надо? Что, у него своей комнаты нет? А вот мы вытряхнем его оттуда да с лестницы спустим, с нашим удовольствием. И вот Франц Биберкопф, так ведь его зовут, кажется, подскочил к кровати, схватил Рейнхольда за голову, потянул вместе с одеялом; тот брыкается, одеяло в сторону, и Рейнхольд сел на кровати.

— А ну-ка вытряхивайся, Рейнхольд, живо, взгляни на эту красавицу — и вон отсюда!

Широко раскрытый рот Мицци перекосился от ужаса… Землетрясение, молния, гром! Железнодорожный путь взорван, рельсы изогнулись, стоят торчком, вокзал, будка стрелочника — в щепы, треск, грохот, дым, смрад, ничего не видать, все вдребезги сметено, стерто с лица земли…

— Ну, чего ты, что стряслось?

А изо рта Мицци рвется крик, вопль ужаса. Словно хочет она криком отгородиться от того, кто смутно, как в дыму, виднеется там, на кровати… пронзить его криком насквозь; громче, еще громче… захлестнуть его криком!

— Заткни глотку, ну, что стряслось? Перестань, я тебе говорю, весь дом сбежится.

Вопль нарастает, вздымается волной, ширится. Время словно остановилось — нет больше ни дня, ни ночи, один лишь неумолчный крик.

И вот уже Франца захлестнула эта волна криков. Бей, бей, бей — круши! Схватил он стул и грохнул им об пол, — стул вдребезги! Рванулся к Мицци, — та все сидит на полу и визжит на одной ноте не умолкая. Зажал ей рот, опрокинул на спину, навалился грудью ей на лицо… Гадина!.. Убью!