Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

— Ты веришь в Бога? — задумчиво спросил Филипп.

— Местами, — ухмыльнулся тот.

Домой Филипп вернулся под вечер. Дотти с Александром пошли в бассейн. Анни отдыхала у себя в комнате. Бекка была на кухне: готовила тыквенный суп. Тыква лежала в раковине, и Бекка окатывала ее из кастрюли кипятком, чтобы кожура легче отставала.

— Вы умеете готовить, Бекка? — удивился Филипп, глядя, как споро она управляется.

Бекка стояла, выпрямившись, крепко держась на ногах, и смотрела на него уверенно, с широкой улыбкой: Филиппу даже показалось, что в ней было что-то дерзкое или, может, нотка раздражения.

— А что, — отозвалась она, выплеснув на тыкву еще кастрюлю воды, — если у меня нет своего дома, так я и готовить не умею?

— Я не это имел в виду, Бекка, вы же понимаете.

Она отставила кастрюлю и взяла острый ножик, ожидая, чтобы кожура размягчилась.

— Осторожно, не порежьтесь, — поспешно сказал Филипп.

— Почему это я должна порезаться? — все так же с вызовом откликнулась Бекка. Она ждала от него ответа как выпада: решится, не решится?

На ней было серое платье с широким кружевным воротником и нитка жемчуга.

— Вы очень элегантно одеты, — улыбнулся Филипп. Ему не хотелось парировать.

— Спасибо, — ответила Бекка. Но сердитый огонек в ее глазах не погас.

Ей надо было занять чем-то руки, иначе сердце опять погонит галопом. А когда его так заносило, становились неизбежными грустные, тяжелые мысли, от которых к глазам подступали слезы. Уж чего-чего, а рыдать над собственной жизнишкой ей вовсе не хотелось. Что такое ее жизнь по сравнению со множеством других людей, у которых действительно беды и горе! Нынче утром она включила радио — она держала под подушкой маленький приемник на случай бессонницы — и услышала, что ежегодно в мире умирает от голода миллиард человек. И с каждым годом на сто миллионов больше. Бекка посмотрела, как сочится сквозь тонкие занавески серый утренний свет, и в сердцах прошептала: «Черт бы побрал эту жизнь! Черт бы побрал эти деньги!»

Она вышла в магазинчик на углу и купила тыкву. Круглая, пухлощекая, ярко-оранжевая: такой можно весь свет накормить. На ужин она приготовит тыквенный суп. Займет руки. Готовить тыкву нужно очень внимательно, сосредоточенно, так и о бедах думать перестанешь.

Минувшей ночью ей снова явился любимый.

Бекка протянула руки ему навстречу: не иначе как пришел за ней. Она готова. Все равно будущее ей ничего уже не сулит, так уж лучше сразу уйти. Как в том фильме с Джин Тирни и Рексом Харрисоном, когда за героиней, миссис Муир, уже совсем старенькой и сморщенной, в конце является призрак любимого мужчины, которого давно нет на свете, и она молодеет на глазах, и они уходят в свет, взявшись за руки. Прекрасные и молодые. Вот и ее погибший возлюбленный иногда приходит к ней по ночам. Она просыпается. Он в точности такой, каким она его помнит: молодой, красивый, нарядный. А она старая и одинокая. В такие минуты ей кажется, что она задыхается. Ей хочется вырваться из своего тела и броситься в его объятия…

Она превратилась в старуху, но любовь не умерла. Ее любимый давно уже ушел из жизни. Любимый, с кем она танцевала, прыгала, взлетала выше головы. В его глазах она всегда парила высоко-высоко… Они вместе ставили великолепные балеты: прыжки, антраша, фуэте, — и жизнь была прекрасна, и она не боялась ни старости, ни одиночества.

А потом он погиб.

Не стало человека, который помогал ей взмывать ввысь. Того, кто задевал струну в ее душе, кто пробуждал в ней чувство, протягивал между ними нить, рождал в ней сладкое ощущение, что кому-то принадлежишь. Когда он погиб, ее объяла страшная уверенность, что ее самой больше нет. В нее словно выстрелили в упор — и она рухнула как подкошенная. Никто вокруг не видел, как она медленно истекает кровью. Рана была невидимая, кому о ней расскажешь? Ведь такое со всеми случается. Вот она и не рассказывала.

Но продолжала, капля по капле, истекать кровью.

Прямая, бледная, иссохшая, она оказалась на улице. В инвалидной коляске. Старая, несчастная. И до того банальная! Банальная, как все человеческие беды. Никому не нужная. Как будто, чтобы на что-то годиться, чтобы принадлежать жизни, непременно нужно быть молодой, крепкой, резвиться и кипеть замыслами. А ведь старики, у кого никаких замыслов не осталось, тоже живут.

Она была как та тыква в раковине: размякла, и ей было все равно, что ее обдирают по кусочкам. Так было до того дня, когда она встретила в парке Александра.

В ту ночь к ней впервые явился любимый. Он сказал, что послал ей Александра и Филиппа, чтобы спасти от одиночества. Ей еще есть что сделать в жизни, еще рано приходить в отчаяние. Она великодушный, благородный человек — ей надо не терять надежду и бороться. Опускать руки — трусость. Опустить руки слишком просто. На это толкает человека слабость.

Он ушел и не забрал ее с собой.

Бекка вздохнула, вытерла глаза тыльной стороной руки. Слезы она все выплакала, но осталась привычка проверять, не закатилась ли куда слезинка-другая, сухая и твердая, как камешек, не скатится ли с предательским стуком в раковину.

Бекка снова вздохнула, и сердитый огонек наконец погас. Она обернулась к Филиппу:

— Знаете, сегодня ночью мне снился очень странный сон…

Она вытащила тыкву из раковины и принялась снимать с нее кожуру, стараясь не запачкать серое платье. Надевать фартук ей не хотелось. В фартуках ходят поварихи в приютах для нищих. Фартуки и половники на длинной ручке, из которых тебе плескают в миску мерзкое варево.

Кожура была толстая, крепкая. Нож скользил, и Бекке никак не удавалось загнать его поглубже. Обдурила ее продавщица. «Конечно, никому эта аргентинская тыква, выращенная-де на органических удобрениях, и даром была не нужна, вот она мне и впарила ее с этими россказнями насчет кипятка. А я, дура, поверила. Так хотелось поверить!..»

Филипп подошел ближе, взял доску, нож и бросил:

— Ну-ка, дайте мне. Чистить тыкву должна мужская рука.

— И много вы в своей жизни очистили тыкв? — улыбнулась Бекка.

— Это первая. Но я ее укрощу в два счета.

— Мужской хваткой?

— Именно.

Он резал тыкву на тонкие ломтики и складывал их на доску. Чистить их по одному сразу стало гораздо легче: каждый ломтик можно было крепко держать, и нож не соскальзывал. Вдвоем они вырезали семечки — те липли к ножу, — попробовали их на зуб и скорчили совершенно одинаковую гримасу.

— А теперь что? — спросил он с гордостью в голосе.

— Теперь надо сложить ее в кастрюлю и потушить с молоком, луком-шалотом и соленым маслом. И все время помешивать. Странно все-таки, продавщица уверяла, что если ошпарить кожуру кипятком, она сама отойдет…

— А вы и поверили.