Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

— Прекрати называть меня мамой! Зови меня Элси, как все!

В конце концов мне самому стало с ней как-то муторно. Я не знал, что еще придумать. Стал звонить ей каждое воскресенье, и всякий раз у меня перед этим так пересыхало в горле, что я буквально не мог говорить. Откашливался минут по десять. Как повешу трубку — опять голос нормальный, чистый. Показательно, правда, my boy?

Я слушал, но не знал, что ответить. Вертел бокал из-под шампанского. Он был весь липкий, так у меня потели ладони. Пластинка закончилась, но он больше ее не заводил. В окно задувал ветер, от него топорщились шторы. Я подумал: «Вот, будет гроза, а я без зонтика».

— Потом, значительно позже, my boy, я понял много разных вещей. Понял, что мои родители не виноваты: так они были воспитаны, их собственные родители тоже совершали ошибки… Я решил, что удержу о них в памяти только лучшее, а остальное забуду. Видишь ли, my boy, отец и мать в конце концов всегда выставляют тебе счет — так уж лучше заплатить и простить их. Почему-то всегда считается, что прощать — значит быть слабым. А я думаю, наоборот. Вот когда действительно простишь своих родителей, только тогда действительно станешь сильным.

И я подумал про своих маму и папу. Я никогда не говорил им ни что люблю их, ни что ненавижу. Это родители — и точка. Я не задавался на их счет вопросами. И вообще мы с ними почти не общаемся. Больше делаем вид. Папа ставит мне планку, я тянусь. Не выступаю. Во всем слушаюсь. Будто я не взрослею. Будто я так и остался мальчиком в коротких штанишках…

— Это была ужасная пора в моей жизни. Я ходил как в тумане. Мне было голодно, холодно, одиноко. Творил черт знает что. Я не понимал, как она могла меня бросить?.. Я был уверен, что любить кого бы то ни было — опасно: рано или поздно тебе дадут по морде. В отношениях с женщинами это, конечно, жизни не облегчало. Про каждую женщину, которую я любил, я думал — и это была ошибка, что она непременно поступит, как моя мать. Я каждый раз боялся, что меня бросят…

Он поднял глаза и словно удивился, что видит меня. На какую-то долю секунды в его глазах мелькнуло недоумение. Я смутился. Откашлялся. Тогда он улыбнулся и тоже прочистил горло: «Кхм-кхм». Итак мы и сидели друг напротив друга, молча.

Наконец я встал и пробормотал, что мне, пожалуй, пора, а то уже поздно. Он не стал меня удерживать.

Я был слегка оглушен. Я подумал, что он, наверное, слишком разоткровенничался. Не стою я такого доверия. Завтра он наверняка пожалеет, что рассказал мне все это…

Я вышел из гостиницы. Было уже темно, дул сильный ветер, а небо было черное, предгрозовое. Портье предложил мне зонтик, но я не взял. Поднял воротник и зашагал прямо в ночь. Спускаться в метро было слишком тоскливо, хотелось пройтись. Шагать и думать обо всем, что он сказал.

И тут началась гроза.

Домой я вернулся мокрым до нитки».

Жозефина откладывала тетрадку в сторону и задумывалась о собственной матери.

Ей тоже всегда хотелось, чтобы мать смотрела на нее, гордилась ею, чтобы ей можно было рассказать свои тайны. Но такого у нее не было никогда.

И ей тоже казалось, что любить кого-то — значит, заранее допускать, что тебе могут дать по физиономии. Ей вот давали, и не раз. Антуан ушел к Милене, Лука в лечебнице, у Филиппа в Лондоне любовная идиллия с Дотти.

Жозефина не сопротивлялась. Пусть жизнь отбирает что хочет. На то она и жизнь.

Она перелистала дневник Юноши на несколько страниц назад. «Про каждую женщину, которую я любил, я думал — и это была ошибка, — что она непременно поступит, как моя мать. Я каждый раз боялся, что меня бросят…»

Ее, Жозефину, мать действительно бросила в детстве — в море. Они купались, и когда разбушевались волны, Анриетте пришлось выбирать между ней и Ирис. И она решила спасать Ирис, а ее бросила погибать. Жозефине всегда казалось, что так и надо. Это было очевидно. Она никогда не ставила это под сомнение.

Какие бы успех, славу, известность ни снискал в жизни Кэри Грант — они не смягчили боль в душе маленького Арчибальда Лича.

Вот и она: ее роман стал бестселлером, она блестяще защитила диссертацию, у нее прекрасное университетское образование, она читает лекции по всему миру — а все так же терзается, что мать ее не любит и никогда не будет любить.

Кэри Грант в глубине души так и остался девятилетним мальчиком, который в отчаянии искал по всему дому маму.

А она так и осталась семилетней девочкой на пляже, дрожащей от холода и страха.

Жозефина закрыла глаза, прижалась лбом к тетрадке и расплакалась.

Она-то матери все простила. Это мать не хочет ее прощать.

Когда погибла Ирис, она позвонила Анриетте. И услышала в ответ:

— Жозефина, лучше ты мне больше не звони. У меня была дочь, теперь ее нет.

И на нее снова с прежней яростью обрушился штормовой вал.

Когда родная мать тебя не любит, от этого не вылечишься. Так и свыкаешься с мыслью, что, значит, и любить тебя не за что, что ты так — пустое место. Куда уж тут мчаться в Лондон, вешаться на шею мужчине, который тебя любит.

Что Филипп ее любит, Жозефина знала. Знала умом, чуяла сердцем, вот только тело ее не слушалось. Она была не в силах отправиться в путь, побежать ему навстречу. Нет, она так и осталась на пляже.

Ифигения пылесосила квартиру. Она постучалась: «Можно? Не побеспокою?» Жозефина поспешно выпрямилась, утерла глаза и притворилась, будто глубоко погружена в книгу.

— Мадам Кортес! Да вы никак плачете!

— Нет-нет, Ифигения, это у меня просто… аллергия. Стаза слезятся.

— Плачете-плачете! Не плачьте! Что у вас стряслось?

Ифигения отставила пылесос в сторонку и обняла Жозефину за плечи, прижав ее к своему фартуку.

— Вы чересчур заработались. Только и знаете, что сидеть тут за книжками да тетрадками. Разве ж это жизнь?

«Какая уж это жизнь, — повторяла она, тихонько укачивая Жозефину. — Ну право, мадам Кортес, почему вы плачете?»

Жозефина длинно всхлипнула и утерла нос рукавом.

— Ничего особенного, Ифигения, — ответила она, — сейчас пройдет. Книжка попалась грустная…

— Уж будто я не вижу, когда у вас сердце не на месте. А уж такой, как сейчас, я вас в жизни не видела!

— Не сердитесь, Ифигения.

— Да что вы еще и извиняетесь? С кем не бывает закручиниться? Вы просто слишком много сидите одна. Вот в чем дело. Сварить вам кофейку, хотите?

Жозефина в ответ кивала: да, кофейку… Ифигения тяжко вздыхала с порога и отправлялась на кухню, громко ворча, как всегда, когда бывала недовольна. Возвращалась с большой чашкой и тремя кубиками сахара в горсти и спрашивала, сколько класть. Жозефина в ответ улыбалась: на ваше усмотрение. Ифигения качала головой и кидала в чашку весь сахар разом.