Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

С тихой улыбкой Бекка подливала молоко.

— Когда вот так опускаешься, сам не замечаешь. Думаешь, что это сон, кошмар. Сначала забываешь заплатить за квартиру, потом — поесть, причесаться, заснуть, проснуться, потом тебе уже ни есть не хочется, ни пить, одежда начинает болтаться, сам удивляешься, что еще жив. Друзья тебя избегают. Когда такое сваливается, людям кажется, что это заразно. Беду подцепить — как микроб… Хотя, может, наоборот, это я отдалилась, чтобы не маячить у них перед глазами…

В ее взгляде мелькали, как старая кинопленка, воспоминания об этой жуткой поре. Филипп видел: она силится сосредоточиться, чтобы рассмотреть каждый кадр, понять его.

— Ну а потом все уже катится быстрее и быстрее. Телефон больше не звонит, потому что его отключили. Проходит месяц за месяцем. Вы все думаете — ну кончится же это когда-нибудь, и так уже жизнь висит на ниточке, да и в гробу вы ее видали, такую жизнь… Да только вот незадача: все заканчивается совсем не так, как вам представлялось.

— Дайте-ка угадаю.

— Не можете вы угадать. Вы всегда жили в полной безопасности. Настоящий риск, настоящая угроза — это когда идешь вперед без всякой подстраховки.

— А меня как раз эта подстраховка парализует.

— Потому что вы сами так хотите! Подумайте. Ваша подстраховка снаружи, захотите — порвете. А я была повязана по рукам и ногам, только изнутри.

Филипп беспомощно развел руками: не понимаю. На плите булькала цветная капуста. Бекка ткнула ее ножом попробовать, сварилась ли.

— Вы все-таки объясните, — не отступался он. — Нельзя же так, сказали что-то важное вполслова — и фью, поминай как звали!

— Идемте со мной.

Бекка взяла его за руку и повела в гостиную. Ему бросились в глаза четыре тяжелых торшера на кованых медных основаниях работы Дюнана. Над ними — картины. Автопортрет ван Донгена, полотно Ханса Хартунга, сангина Жан-Франсуа Милле, красно-серо-зеленая композиция Полякова… Филипп бросился в кресло и сокрушенно покачал головой:

— Не понимаю, что вы хотите мне сказать…

— Я много чего поняла на улице. Например, что счастье всегда в мелочах. Крыша над головой, горячий суп, одеяло, причем с помойки…

— Но эти вещи, на которые вы так выразительно указуете, тоже делают меня счастливым.

— Эти вещи вас замуровывают. Они мешают вам жить. У вас в доме шагу ступить некуда. Вы загнаны в угол, приперты к стене. Потому-то вам и снится этот сон! Раздайте все это, и вы станете свободным человеком.

— Но в этом вся моя жизнь! — вознегодовал Филипп.

Бекка каждый день тыкала его в какую-нибудь вещь: картину, кресло, рисунок, акварель, кованые бронзовые часы причудливой формы — и негромко, но настойчиво говорила:

— Это вам только кажется, что в этом ваша жизнь, на самом деле все это вас душит. Выбросьте для начала все это барахло, мебель, картины, произведения искусства… Вы на них даже не смотрите, только покупаете, покупаете… Слишком у вас много денег в доме, Филипп, вот что я вам скажу. И это нехорошо.

— Вы думаете? — с сомнением отзывался он.

— Да вы и сами это понимаете. Давно понимаете. Вот я вас слушаю, когда вы что-нибудь рассказываете, но слышу и то, чего недоговариваете. И это куда важнее, чем то, что вы говорите.

В тот вечер они вернулись на кухню. Бекка обмазала капусту соусом бешамель. Они пожарили говядину, несколько белых луковок, поставили на стол бутылку легкого вина.

Анни, Дотти и Александр встретили ужин аплодисментами. Все было гармонично подобрано одно к одному, как в партитуре. Каждый кусочек они отправляли в рот вдумчиво и сосредоточенно, как настоящие дегустаторы.

Филипп не вслушивался в общий разговор. Он обдумывал, что сказала ему Бекка.

И вот однажды в ясный майский день он вошел на кухню — Бекка чистила фенхель, собиралась его потушить, — и встал у нее за спиной, против окна над раковиной. Не обернувшись, Бекка продолжала молча чистить и резать большие белые луковицы пополам.

— Помните, что вы мне сказали насчет торшеров в гостиной?

— Помню.

— Вы и сейчас так думаете?

— Одним таким торшером, если его продать, можно накормить несколько десятков человек. А вам и с тремя будет светло.

— Тогда он ваш. Дарю. Делайте с ним что хотите.

Бекка ответила мягко, чуть насмешливо:

— Вы же сами знаете, что все не так просто. Что я пойду на рынок с вашим торшером разменивать его на обеды и одеяла?

— Ну так придумайте что-нибудь, и давайте сделаем это вместе. Я вам дарю торшеры и картины. Не все, но сколько нужно на что-нибудь дельное.

— Вы это серьезно?

— Я все обдумал. Думаете, я сам не лезу на стенку в этой роскошной квартире? Не вижу, сколько в мире нужды? Вы правда считаете, что я такой мерзавец?

— Нет, ну что вы! Если бы я считала, что вы мерзавец, я бы не жила в вашем доме.

— Тогда придумайте что-нибудь.

— Да у меня и проектов-то никаких пока нет. Я вам так сказала, не подумав.

— Подумайте.

Бекка закатила глаза, вытерла руки полотенцем, которое висело на дверце плиты, и вздохнула.

— Вы чего, собственно, от меня хотите, Филипп? Вас не поймешь.

— Я хочу спокойствия и умиротворения. Я хочу жить в согласии с собой, знать, что от меня есть какой-то прок, что я, может, помогу паре-тройке человек, и еще гордиться, что живу достойно. Вы можете мне в этом помочь, Бекка.

Она слушала его серьезно, почти хмуро. Голубые глаза потемнели до черноты и смотрели на Филиппа в упор.

— Вы действительно готовы избавиться от этого хлама?

— По-моему, готов. Но вы все-таки начинайте потихоньку.

Жозефина встретила мсье Буассона в аптеке.

Он стоял в очереди, опустив глаза. Щеки у него были бледные, почти белые. Жозефина оказалась прямо за ним. Дю Геклен ждал на тротуаре, караулил тележку. «Я стою в очереди из-за тебя, чтобы купить тебе лекарство для уха, так что ты уж, будь добр, сиди смирно и не скули!»

Она подняла глаза от рецепта и только тогда заметила затылок мужчины, который стоял перед ней. Ей всегда нравилось рассматривать мужские затылки. Она считала, что по ним можно все понять о душе человека. Этот затылок чем-то ее растрогал. Такой затылок, казалось, может принадлежать только человеку сломленному. Ровная, в струнку, как прочерченная скальпелем, кромка волос, кожа покрасневшая, раздраженная, уши тонкие, полупрозрачные, а голова опущена. Мужчина кашлянул. Кашель у него был глухой и словно разрывал ему нутро. Он поднес руку к губам, отвернул голову в сторону, и Жозефина узнала мсье Буассона. Плотно сжатые губы, на которых никогда не мелькнет улыбка… На миг ей захотелось положить руку ему на плечо и сказать: «Мы с вами знакомы, правда, вы об этом не знаете, но на самом деле мы с вами знакомы. Я уже несколько месяцев делю вашу жизнь, читаю о ваших горестях и волнениях…» Но она сдержалась. Хотя было странно вот так оказаться вплотную к человеку, о котором она столько знала по черной тетрадке: в каждом слове ей слышалось, как бьется его сердце. Сколько раз ей хотелось дать ему совет, приласкать, утешить!