Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Потом боль притупилась, словно стерлись черты на фотокарточке. От Ирис осталось воспоминание: красивая пустышка.

Красивая пустышка, бывшая его жизнью…

Сегодня вечером он позвонит Дотти и спросит, не хочет ли она пропустить стаканчик.

Дотти — его друг и наперсница. У Дотти ласковый взгляд и светлые ресницы. Острые ключицы и пушистые волосы, тонкие, как у младенца.

Он больше не спал с ней. Не хотел чувствовать себя в ответе за нее.

— Чего ты хочешь? — спросила она как-то вечером, слегка под хмельком, держа сигарету так близко к волосам, что, казалось, они вот-вот вспыхнут. — Мне кажется, я люблю тебя. Ох! Знаю, я не должна тебе это говорить, но это правда, и мне неохота притворяться… Я открываю для себя любовь и представления не имею о ее стратегии и тактике… Я знаю, что сейчас могу отправить свою жизнь псу под хвост. Ну и плевать. По крайней мере я могу любить… а любить так здорово! Страдать не слишком приятно, конечно, но любить — прекрасно! Со мной такое впервые. Мне казалось, что я любила кого-то до тебя, но я просто влюблялась. Ты не сам решаешь, когда тебе полюбить, когда разлюбить. Любить — так на всю жизнь… В этом вся разница.

Вся разница…

Он понимал. С ним порой случалось заводить интрижку на вечер. Или на уик-энд.

Он замечал изящный изгиб плеч незнакомки, сворачивающей с улицы Челси, следовал за ней. Приглашал поужинать, проводил с ней несколько ночей. Поутру она интересовалась: «Вспомнишь ли ты обо мне через год? — Он не отвечал. Она продолжала: — С кем ты будешь через год? А с кем буду я? — Потом спрашивала: — Ну ты меня любишь хоть чуточку? — Он облизывал пересохшие губы, не в силах улыбнуться. — Вот видишь… через год ты будешь с другой, а меня забудешь…»

Он, конечно, возражал.

Но знал, что она права.

Одну ночь он провел с бразильянкой, которая гордилась тем, что может писать пять часов подряд и потом столько же времени делать зарядку, чтобы равно развивать и тело, и дух. Расставшись с ней, он порвал ее номер телефона, лениво проводив взглядом закружившиеся в воздухе клочки.

А как-то раз уехал на уик-энд с коллегой-адвокатшей, которая набрала с собой дел и проводила время перед папкой с бумагами, зажав телефон между ухом и плечом. Он спустился, оплатил счет в отеле, оставил ей записку и скрылся в неизвестном направлении.

На обратном пути, в пробке, он вспомнил юность и свои честолюбивые планы по завоеванию мира. Первую работу в Нью-Йорке в международной адвокатской конторе. Он был там единственным французом. Он научился работать по-американски. Снимал красивый дом в окрестностях Хэмптонс [17] Курортное место на востоке Лонг-Айленда. , посещал благотворительные вечера, на которые надевал смокинг и ходил гоголем, с непременной красоткой под ручку — причем каждый раз новой. Носил дорогие костюмы английского производства, рубашки от «Брукс Бразерс», завтракал в «Четырех сезонах». Он улыбался своему отражению в зеркале, когда брился, с удовольствием чистил зубы, выбирал костюм и галстук, думал: «О, как легко завоевать женщину, когда…» — и осекался, пристыженный.

Когда создается впечатление, что смотришь фильм с собой в главной роли.

И тут он встретил Ирис Плиссонье.

Сердце бешено забилось. Минуты тянулись века. Он мгновенно растерял свою самоуверенность, словно фильм кто-то выключил. Однако… Однако он был уверен в одном: это будет она. И никто другой. С ловкостью фокусника он проскользнул в ее жизнь. Достал из рукава восемь тузов и вытащил ее из грязной истории, в которую она вляпалась. Убедил выйти за него замуж. Любил ли он ее — или любил красивую картинку, прекрасный образ, который она пыталась создать? Любил ли он красивую картинку счастливой семейной пары?

Он ни в чем не был уверен.

Он изменился до неузнаваемости, стал другим человеком.

Полно, он ли это?

Сегодня утром, провожая до двери многословного человека с носом и галстуком наперекосяк, он прислонился к дверному лакированному косяку, и взгляд его упал на фотографию Александра. Он вздохнул. Что мы знаем о наших близких? Кажется, они как на ладони, а на самом деле скрыты от нас за семью печатями.

Александр изменился после смерти матери. Он замкнулся в тактичном молчании — словно считал, что на мучившие его вопросы отцу не под силу ответить.

Каждое утро во время завтрака Филипп ждал, что тот заговорит. Однажды он обнял сына за шею и спросил: «А что, если ты прогуляешь школу и мы куда-нибудь прошвырнемся?» Александр вежливо отказался: «Контрольная по математике, я не могу пропустить».

«Он меня избегает. Может, обижается на то, что я появлялся на людях с Жозефиной. Или его настигла тоска по матери».

Александр не плакал на Пер-Лашез. Ни губы, ни голос сына не дрожали во время кремации. Может, он сердился на отца, что тот не уберег мать?

В горе и в радости, в болезни и в здравии…

За эти несколько месяцев сын повзрослел, у него изменился голос, на подбородке появился пушок и маленькие красные прыщи. Он вырос физически и морально. Это уже не его малыш, не его сыночек. Он стал незнакомцем.

Как и Ирис.

«Странно, — подумал Филипп, — можно жить бок о бок и ничего не знать о человеке. Потерять друг друга из виду, беседуя каждый день на кухне. В супружеской жизни с Ирис я был гостем. Бледным силуэтом, скользящим по коридорам, садящимся за стол и уходящим на работу. По вечерам я засыпал в маске и с берушами в ушах».

Александру скоро пятнадцать, в этом возрасте родители раздражают да мешают. Иногда сын уходил куда-то по субботам. Филипп отвозил его и забирал. В машине они не разговаривали. У каждого были одинаковые холостяцкие привычки, жесты и манеры. Александр хлопал себя по карманам, чтобы проверить, на месте ли ключи, мобильник и мелочь, потом поворачивался к окну, приваливался лбом к стеклу и смотрел на размытые огни большого города.

Филипп порой узнавал собственные движения. И улыбался, глядя на дорогу.

Погода была необыкновенно зябкая для конца ноября, дул сырой пронизывающий ветер. Александр возвращался домой через парк, ругаясь на чем свет стоит: опять кто-то увел у него теплые меховые перчатки. Сплошные воришки в этом лицее. Стоит оставить шарф или перчатки без присмотра, будь уверен — стащат. А уж мобильники и айподы вообще стоит прятать подальше и не светить.

Он любил возвращаться домой пешком.

Проходил краешком Гайд-парка, прыгал в автобус. Двадцать четвертый, шестой или девяносто восьмой. У него был выбор. Он спускался с Джордж-стрит на Эджвер-роуд и шел пешком до Монтегю-сквер, 48. Александру нравилось новое жилье. Окна его комнаты выходили на маленький частный парк — у отца были ключи от калитки. Раз в году владельцы открывали парк и устраивали пикник. Отец отвечал за барбекю, сам жарил мясо.