Вера Галактионова - Четыре рассказа

− Да кто кого запомнил? Брось…

− Ой, приметливые они! Это мы − не помним ничего, а эти − ничегошеньки не забывают, никогда… Уезжай.

− …Капитулировать, значит, предлагаешь, − помолчав, сказал тогда Бухмин спокойно, вставая из-за стола и заправляя гимнастёрку под ремень. − Ввиду численного их превосходства. Ты кому это говоришь? Мне?!. Нет. Сначала я им объясню кое-что. Одному да другому, третий уж не полезет.

−…Феденька! Не надо! Отдай нож! Не хватай!.. − вскочила тётка, всполошилась, кинулась к Бухмину. − Они, Федя, тоже натерпелись. Им контора слабо помогает… И по дороге они гибли. И тут им взять нечего, неоткуда, а жить − надо! У них, Федя, тоже − дети. Понимать надо!

− Да у твоих же детей, у сирот…

− Пускай! Зато не обидели здесь никого. Сядь, сказала! − толкнула она Бухмина к венскому гнутому стулу. − Сядь и сиди!.. Нет, эти горцы − они не плохие у нас, Федя. Хорошие! Даже очень хорошие! Не как в соседней артели… Отдай мне ножик, сказала! Я сама с ним хожу. В кармане ношу. Без него − никуда… Кому сказала?! Да что ж за наказанье-то такое…

Бросив нож на стол, Бухмин долго ходил по дому без дела, пока не увидел на комоде старый плюшевый кисет, затянутый шёлковой верёвкой с тускло-малиновой плоской кистью.

− Я это для тебя вытащила, Федя! − встрепенулась тётка, обрадовалась. − Из сундука. Нашла! Там самосад остался… С этим кисетом твой отец в Карпатах воевал. «Георгия» получил − и курить бросил… Мы в сундуке его держали, от моли… Вот, вытащила: вдруг покурить ты захочешь, а папироски у тебя кончатся фронтовые…

Никак не отвечая тётке, Бухмин отыскал обрывок газеты и, глянув мельком на статью − «…завершившим разгром кенигсбергской группы немецких войск и овладевшим городом и крепостью…», стал сворачивать «козью ножку». Табачная пыль времён первой мировой была ничем не отличима от сенной трухи. Но Бухмин курил, разглядывая синие волны дыма, под тихие тёткины причитания:

−…Уезжай, Феденька. Сцепитесь вы. Рано или поздно… А помочь тебе будет некому. В одиночку никого ты не одолеешь… На коленки перед тобой встану: уезжай только. Неужто детей моих ты не пожалеешь? Говорю же: узнают про тебя, вырежут всех… Их здесь тьма тьмущая, а наших, видишь, не осталось. Полегли наши, Федя… Понимать надо… Ох, и что это за жизнь: всё-то мы побеждаем да побеждаем! А наше, последнее, из рук всё уходит и уходит… В дым! Улетает, Федя, всё.

Бухмин вдавил цигарку в чайное блюдце.

Вина в бутылке уже не было. Только две полные рюмки стояли на столе. Они сидели теперь недвижно, не нарушая домашней глубокой тишины.

− Другая ты стала, − проговорил, наконец, Бухмин. − Лицо у тебя… резкое очень. Как из камня ты выточенная… Другая, а всё равно − красивая.

Тётка Родина поправила косынку с досадою.

− Это значения не имеет, − сухо сказала она и нахмурилась. − Больше не имеет. Павел погиб.

− Заглядываются, эти? − уводил глаза в сторону Бухмин. − Донимают?

− Я без ножа в кармане не хожу, − повторила тётка равнодушно. − Они тоже не дураки.

И снова стало тихо в доме. С увеличенной серой фотографии над комодом смело глядели на Бухмина бородатый весёлый отец и дородная матушка. А пропечатанное понизу замысловатое тиснение: «Семипалатинская губерния Российской империи» на переснятом снимке вышло тускло.

Бухмин с полной рюмкою в руке подошёл к фотографической бумаге.

− Вернулся я, − сказал он отцу негромко.

И матери сказал:

− Вот. Приехал.

Она же − с открытым спокойным взглядом и с высокой причёской своею, чуть улыбалась ему из прошлого, словно издалёка − из серого тумана.

− Дождались они тебя, − проговорила тётка уважительно и деловито. − Свиделись все. Теперь поторопись… Фёдор, слышишь? А то стемнеет.

И добавила вдруг она голосом, дрогнувшим от укора:

− Ну, дезертиров − ладно, а беременных бабёнок зачем ты выселял? А, Федя?

Крякнув, промолчал Бухмин, вернулся за стол, потирая плечо.

− И этих, истинно православных, пригнали, − тихо горевала тётка. − Одна не разродилась, другая мёртвенького скинула, он человек был… А что в дороге с тяжёлыми бабёнками ихними творилось, кто на сносях-то, уж не спрашивала я… Федь? Зачем?

− А что ещё дезертирам было делать, как не баб в войну брюхатить?! − стукнул по столу Бухмин, багровея. − Наш мужик в огонь шёл и в падаль гниющую превращался. Когда эти − размноженьем своим занимались! За его спиной, в тылу… Может, наши жизни дешевле ихних были? А?

Теперь молчала тётка.

− У идущего на смерть тыл должен быть надёжный, − устав, договаривал Бухмин. − Пули в спину солдату не нужны, ему других пуль хватало… А брюхатить жён этим… и тут хорошо, только чтоб от фронта подальше. Неудобный здесь, конечно, для их семей инкубатор! Да ведь ты-то − живёшь?.. Ты − с похоронкой, их бабы − с мужьями. Вот и вся разница.

− Ладно, − кивнула тётка поспешно. − Не переживай… Твоя правда есть, Феденька! Только политическая она вся. А моя правда − жизненная. И так далеко они разошлись, правды эти, что беда… Соединил бы их кто…

− Ну! Бабьего это ума дело?! − окоротил тётку Бухмин. − Война есть война. Там двух правд не бывает!..Одна у войны правда, во все времена: военная.

Часы на стене бойко стучали. Рисованный медведь на расписном циферблате водил глазами влево − вправо. Бухмин же, махнув рюмку вина, соображал теперь вслух, что ему делать.

− В райцентр поеду, проситься в председатели… А если Славик решит ещё поработать, в милицию устроюсь. Участковым пойду. И точка.

− Узнают они всё про тебя, − твердила тётка негромко. − Кровная месть у них, обычай такой… Они Славику сказали: «Мы − дети волчицы». Он ведь притих.

− Волчицы, говоришь? − задумался Бухмин. − Те из них, которые на фронте геройски сражались, может, и дети волчицы. Хотя… они свою, живую, кровь за всех проливали, а не по чужим сараям шастали. Значит, человечьи это были дети! …А шакалы? Они из семейства волчьих − или нет? Вот про это я их, здешних, наверно, спрошу!

Но каждой своею фразою лишь сильнее пугал он бедную тётку, пока, побледнев как полотно, не бухнулась она ему в ноги прямо со своего табурета:

− Да что же за горе нам такое? Зачем, зачем ты вернулся? Дай нам покой! Не трогают они нас − и хорошо. А ты − уезжай! Хватит мне слёз, хватит мне страха. Пожалей ты меня! Ради детишек-сирот прошу! Собирайся засветло.

− Гонишь из дома, что ли? − никак не мог взять в толк Бухмин, потирая плечо. − Тут половицу надо менять. Дверь вон рассохлась, а ты… Ты? Меня? Гонишь?!.

− Гоню, Фёдор, − твёрдо прихлопнула тётка ладонью по столу, не вставая с колен. − Я за тебя перед матерью твоей, перед старшей сестрой своей, в ответе. Мне тут покойник в доме не нужен. Гоню!