Екатерина Завершнева - Сомнамбула

На сегодня дел было немного. Инженер еще работал, разбирал старые бумаги. Особой ценности они не представляли, но он не любил бездельничать. С тех пор, как он перестал отвечать на открытки, потому что ему надоело переписывать из года в год одни и те же слова, они как-то сами собой исчезли. Из записной книжки уже никого не надо было вычеркивать, ее страницы рассыпались, а телефон замолчал, высказавшись до последнего. Примирение с вещами произошло, и они перестали прятаться — ключи всегда были под рукой, как и нужная цитата, на которой раскрывалась книга, взятая с полки наугад. Подсказок он не любил с детства, но это торопливое и простодушное подсовывание истин напоминало заботу о больном, который впервые после затяжного кризиса попросил есть. Сегодня ему вдруг захотелось задать старый вопрос, который он привык воспроизводить без нажима, и книга раскрылась на фразе «О, как гаснут — по степи, по степи удаляясь, годы!..» Ожидаемый, где-то даже сочувственный ответ. Не все ли равно, подумал он. Хранители живут долго, но не вечно. Уверен, что она не хотела бы жить вечно. Она была легкой, если не легкомысленной, но я-то знаю, что она просто не хотела обременять себя ни имуществом, ни воспоминаниями.

Мы приехали сюда в разные месяцы одного года. Она мечтала о море, хотя никогда его раньше не видела, разве что в кино. Из кино она почерпнула и другие детали, которые рассчитывала найти на новом месте. Она знала, что ее ждут мраморные скамейки, питьевые фонтанчики и лестницы, сбегающие к морю. У нее будет солнечная комната с балконом, увитым диким виноградом. Она найдет себе работу, будет печатать на машинке или шить. Все должно устроиться. Главное верить в это.

У меня не было особых предпочтений. Я тоже считал, что все устроится само и увязался за другом, мечтавшим, как оказалось, о казарменной дисциплине, нашивках и морской болезни. Я навещал сначала его, потом его жену и собаку, потом тех же, но в двух комнатах с видом на детскую площадку. Думаю, мы оба предполагали куда больше неожиданностей. Я перебирался с курса на курс, торчал в пивных, перекидывался записками на докладах, пугал медуз у пирса, бросаясь очертя голову в воду, в бесконечные споры, в чтение до утра.

Балкончика у нее, конечно, не было, а единственное окно выходило во двор, где каждое утро тарахтел грузовик, развозящий по магазинам горячий хлеб. Через полгода на полуострове начался самый настоящий голод. Денег и пайков хватало только на селедочный хвост, хлеб и кусковой сахар. Однажды она не выдержала, перелезла через ограду в чужой сад и сорвала несколько персиков. Услышав лай собаки, попыталась сбежать, но не успела. Собака прижала ее к забору и истошно лаяла, пока не пришел хозяин. Оглядев ее, он сразу все понял, вручил ведерко и запустил в сад, а когда через день она пришла, чтобы вернуть тару, наполнил ее еще раз. Спустя три дня она оставила ведерко у калитки, потому что не любила быть нахлебником даже у добрых людей. Просто с работой никак не получалось. Слишком много было голодных.

К концу лета наше положение внезапно улучшилось. В районе случился непредвиденный урожай, требовались рабочие руки. Платили иногда натурой, которую трудно было перепродать и еще труднее съесть, иногда карточками, иногда деньгами, как повезет. Мы познакомились на территории виноградника, где выращивали редкий сорт муската. Я узнал, что она уехала из Москвы после ареста родителей (просидела три дня в опечатанной квартире, в шкафу, боялась выйти), а она — что перед ней лихой пловец и будущее светило отечественной науки. По вечерам мы ходили гулять в парк и сидели на мраморных скамейках до тех пор, пока нас не прогоняли сторожа. Через некоторое время я выписался из общежития и переехал к ней.

Мы жили под жестяной крышей, в которую по утрам колотил ветер с моря. К нашему возвращению она уже остывала и позвякивала от звездных стрел. Виноградные веточки светились на столе, ночь проходила за белой марлевой шторкой, утро потягивалось у железных рукомойников. Работа не запоминалась, дни были похожи один на другой, ночи состояли из темноты и виноградных косточек. Только по внезапному загару можно было догадаться, что солнце все-таки кому-то светило.

Я кое-чего достиг, хотя и не подтвердил всех своих заявок, сделанных между первой и второй сотней ящиков с «кардиналом» и «каберне». Печатался, занимал какие-то должности, но не это главное. Теперь, когда ее больше нет, главными снова оказались детали — платье на спинке стула, ежедневный звонок будильника, гребенка на подзеркальнике, янтарный мускат. Много лет подряд мы доставали на Новый год бутылку муската из того ящика, который нам однажды выдали вместо зарплаты. Вино тяжелело, теряло вкус, но запах оставался прежним, знакомым до головокружения. Однажды, говорила она смеясь, мы с тобой откроем бутылку уксуса. Для этого придется прожить еще лет тридцать, не меньше. Ты согласен?

Ящик по-прежнему стоял под столом. Вино урожая того самого года, когда он впервые коснулся ее руки с просвечивающей маленькой косточкой у запястья. Хранили долго, но вот и незачем больше хранить.

Он надеялся увидеть ее во сне — молодой, она так и не состарилась, на сердце не жаловалась и по-прежнему любила прогулки в парке и купания по ночам. Но теперь она была слишком далеко. Вышла из опечатанного дома, неузнанная, прошла по городу, легко, обгоняя ветер, сбежала по широкой лестнице к морю. Инженер все еще чего-то ждал. Сон обычно отказывался быть посредником, и он стоял в центре темного бревенчатого дома, окруженного водой, и смотрел, как она прибывает и как с широкого подоконника медленно снимаются и уплывают книги, теряя закладки и заголовки.

Засуха висела над городом, и по ночам сквозь ее желтое брюхо просвечивали угольки, оставшиеся от прежней злобы. Ей было все равно — уйти или остаться. Безразличие доводило до конца то, что начиналось яростью и огнем: недорытые колодцы, усыпанные ласточками, превращались в ловушки для тех, кто зачем-то выходил из дома, обезумевшие моллюски покидали раковины, птицы выскакивали из перьев, а люди раздевались и часами бродили по дымящимся крышам. Дни и ночи превращались в чередование огненных кругов и колес. Оранжевые шары появлялись возле тех, кто раздобыл немного воды; фиолетовые слетались на звук разбитой посуды или отмечали скорую смерть, сопровождая идущего по улице стайкой бабочек, потрескивающих на лету. Созвездия потекли, сцепляясь в волокнистые туманности, перемигивались, створаживались в белесом небе. Вслед за ними поплыли эфемериды и предсказания, среди которых периодически появлялись войны, хороший урожай, рождение наследника, наводнение и конец света, но прогнозами давно никто не интересовался.