Микко Римминен - С носом

Из-под мышки у него торчала газета.

Я чуть было не ринулась за ним следом, хотелось схватить его, прижать к стене в прихожей, вырвать из-под мышки газету и разорвать ее в мелкие клочья или вообще съесть, как счастливый билет. Однако все это безумие осталось лишь в мыслях, мужчина ушел и сменился Ирьей, которая присела наконец напротив меня, обрамив голову привычным ореолом каповых часов. У нас, видимо, уже утвердилось свое определенное расположение в пространстве. Попыталась заглянуть ей в глаза, она смотрела на меня прямо и без тени смущения, только за одно это можно было ее полюбить, она словно из железа, эта женщина, что, конечно, в этот момент не могло не внушать страх, но я ничего не могла с этим поделать, мне оставалось только сидеть и лихорадочно пытаться сообразить, почему она вот так тихо сидит с грустной полуулыбкой и смотрит в окно, что ей известно, и известно ли что, и как у нее вообще дела, по-прежнему ли не ладятся, и не подлила ли я своими визитами масла в огонь. Но ни на один вопрос ответить тогда было невозможно, только в животе урчало, да кофеварка поддакивала, страшной газеты нигде не видать, может, она там, у мужа, и он как раз читает ее, лежа на диване, читает заметку про меня, со злобной ухмылкой на давно не бритом лице, отпуск ведь, и думает: вот сейчас я посмеюсь над этой бабой.

— Как дела? — спросила Ирья.

— Мне надо в туалет, — пропищала я.

Не говоря больше ни слова, вышла, открыла кран и спустила ровно столько воды, сколько требовалось для совершения гигиенической процедуры. Не удержалась, чтобы не взглянуть на свою физиономию, которая таращилась на меня из зеркала над раковиной: нос постепенно начал утрачивать свои гигантские размеры и как будто сдуваться, словно все его содержимое вдруг улетучилось, а на носовом хряще остались лишь пустые кожаные мешки. К тому же все, что прежде было покрасневшим и потемневшим, стало, по крайней мере с левой стороны, приобретать жуткий зеленоватый оттенок. Глаза по обе стороны этого отростка выглядели маленькими и нездешними. Когда-то их называли красивыми и чарующими, и ведь даже не так давно.

Припудрила на носу то, что можно было, и, встряхнув головой, попыталась если уж не избавиться от него наяву, так хотя бы прогнать мысли о нем. В зеркале отражались четыре крючка для полотенец на стене. На каждом крючке висело по полотенцу, и вместе они составляли красивую цветовую гамму пастельных тонов. Под крючками были подписи: «ЯЙРИ», «ОНЙЕР», «ЭЛЛАК» и «АННА». Стало вдруг ужасно неловко. Если я когда-нибудь и слышала имена детей Ирьи, то это пролетело мимо ушей. И как же они тут, посреди всего этого.

А потом смекнула, что неприлично в чужой ванне вот так торчать часами, наводя красоту, и вытолкнула себя обратно в коридор, напротив ванной была дверь в гостиную.

Шторы в комнате были задернуты, он лежал на диване, муж, с синим отсветом телевизора на щеках. У него на груди лежала газета, но сложно сказать, какая именно. Страшно было что-то предпринимать, когда толком ничего о нем не знаешь, о муже, хотя Ирья вряд ли взяла бы себе в мужья чудовище. Правда, всякое случается. И поскольку муж, казалось, не смотрел толком ни в телевизор, ни в газету, я в порыве какого-то истерического отчаяния начала вдруг, согнувшись и скукожившись, красться к нему. Умудрилась задеть пальму, которая стояла на специальном пьедестале в углу за дверью, пальма предательски закачала листьями и обиженно зашелестела.

— Огого, — прохрипел муж Ирьи.

Надо было срочно что-то сказать, что-нибудь успокаивающее, прошептать, например, убаюкивающим голосом его имя, но оно, как назло, выскочило из головы, это имя, хотя ведь только что прочла его под крючком для полотенец.

— Ирма, — послышалось из кухни.

— Алло! — почему-то отозвалась я, а затем, не отрывая глаз от груди ее мужа, неожиданно для себя шепотом спросила: — Что там?

В кухне стало тихо, в комнате — тихо, казалось, что во всей Кераве вдруг стало тихо, и когда я задумалась об этой тишине, то поняла, насколько тихо действительно было вокруг. Возникло чувство, что за мной внимательно наблюдают, наконец я осмелилась поднять глаза: он и вправду таращился, муж Ирьи, и даже имя его вспомнилось, Рейно, — Рейно пристально смотрел на меня, о выражении его глаз сказать что-то определенное было сложно, поскольку в комнате царил полумрак. И одновременно я почувствовала на себе еще чей-то взгляд, детей с фотографий на книжной полке, телевизора, пальмы и Ирьи с порога комнаты.

Я прошептала: хотела взглянуть, что показывают по телевизору, и сделала пару робких шагов, чтобы увидеть газету. Рейно смотрел на меня так, словно я вот-вот наброшусь на него, он даже весь сжался, когда я, вместо того чтобы подойти к телевизору, наклонилась к газете, какие-то спортивные новости там были, совсем другая газета, не знаю, стало мне от этого легче или тяжелее, ведь источник моей тревоги все еще не был обнаружен. Теперь, когда задача в гостиной выполнена, я внезапно ощутила полную беспомощность: непонятно, как выпутываться из этой ситуации.

И когда Ирья крикнула с кухни, что кофе готов, я промычала что-то неразборчивое и пулей вылетела из комнаты.

В кухне Ирья гремела чашками и блюдцами, точнее, даже не гремела, а звенела ими, словно колокольчиками. Она стояла, повернувшись к раковине, и я, улучив минутку, пробежалась взглядом по углам, столу, полкам и подоконнику, я подумала, что она не заметила, как я вошла. Хотелось спросить, как она, но почему-то не решилась. А потом Ирья сказала немного задумчиво: ну садись же, мил человек, и я, конечно, села, в действительности даже раньше, чем она добралась до конца своей реплики. Казалось, что теперь надо быть паинькой и во всем ее слушаться.

И как только я наконец-то устроилась на стуле более или менее удобно, я вдруг увидела ее, полочку для газет, серую с металлическим отливом, прикрепленную к стене возле шкафа с посудой. Она была едва видна из-за висящего рядом красно-белого клетчатого передника.

И вот я там сидела, за столом, в бьющем из окна грубом и бесцеремонном осеннем свете, посреди непрерывного, висящего в воздухе тиканья каповых часов и приглушенной возни Ирьи, я смотрела на стену и на передник, за которым пряталась полочка для газет.

Мне надо было как-то к ней пробраться.

Новый повод для беспокойства появился довольно быстро, когда Ирья вдруг спросила, не отрываясь от процесса перекладывания булочек, правда, она почему-то делала это крайне медленно:

— О чем это вы там шептались?

В ее тоне не было ничего особенного, но именно это больше всего и пугало: в ее голосе сквозило безразличие, которое сразу представилось мне этакой холодностью, как в фильмах, и возникло такое чувство, словно я, сама того не желая, влезла в любовный треугольник, причем в роли главной злодейки. Некоторое время я не в силах была ничего сказать, только звучно сглатывала, будто там, под кожей на шее, терлись друг о друга каменные жернова, а потом Ирья неожиданно повернулась и посмотрела мне прямо в глаза, как-то отрешенно, и, хотя через мгновение в уголках ее глаз уже появилась знакомая и еле заметная улыбка, сказать о том, читала она заметку или нет, было мучительно сложно. И в ожидании приговора больше не было сил тихо сидеть на месте, хотелось что-то сказать, наполнить щеки и рот словами и выплюнуть их наружу, объяснить, что я просто пыталась немного поговорить с ним, так, ни о чем, пообщаться, по-приятельски, а то этот отпуск и все такое, — хотелось сказать что-нибудь невзначай, однако не получилось, я вообще не сильна в этом. Я не сразу поняла, что именно эти слова еще днем произнес Виртанен, правда, расположены они тогда были немного в другом порядке.