Микко Римминен - С носом

От сына не было вестей. Попыталась позвонить ему на все известные мне номера, но в трубке по-прежнему раздавались только далекие тревожные гудки и сообщения о том, что обслуживание-абонента-временно-приостановлено.

Мне стоило больших усилий отправить Ирье вечером сообщение: «Держись. Ирма». Она не ответила. Я терпела довольно долго. Старалась сохранять хотя бы какое-то подобие душевного равновесия, заставляя себя сосредоточиться на непрерывной уборке, глажке, опасливых вылазках в магазин и тщетных попытках дозвониться до сына каждую четверть часа. А в голове все время стучало, что надо позвонить Ирье, раз уж она почему-то не ответила на сообщение.

Еще из головы никак не выходила госпожа Мякиля, из-за нее тоже я чувствовала себя ужасно, мне хотелось позвонить и ей, чтобы извиниться и тактично спросить о похоронах, не знаю, отчего я так зациклилась на вопросе погребения, но сердце подсказывало, что на похороны надо пойти, ради всех этих людей. Однако на похороны приглашать саму себя не принято, надо что-то придумать, только сложно сказать, что именно, ведь я даже не знала, когда будут хоронить, у госпожи Мякиля спрашивать бесполезно, а спросить у Ирьи я не решалась, казалось, она и так сама не своя, а тут еще я лезу с вопросами. В какой-то момент я даже думала позвонить им обеим и назваться чужим именем, но наверняка из этого ничего не вышло бы. Как бы я ни пыталась изменить голос, Ирья бы меня точно сразу узнала.

Мне явно нужно было чье-то плечо, не какое-нибудь там божественное вмешательство, а просто чтобы было с кем поделиться, но поблизости знакомых не было, все в Кераве, а их-то я как раз не хотела беспокоить. Попробовала опять позвонить сыну, но, как и в прошлый раз, безрезультатно. Решила пойти и постучаться к нему домой. Но, уже выйдя на улицу и пытаясь сориентироваться, я поняла, что совсем не помню, где он живет, пришлось вернуться домой, чтобы выудить откуда-нибудь его адрес. Когда я наконец снова вышла на улицу, страшная догадка обдала все мое тело холодным потом чувства запоздалой вины, который на легком морозе застыл ледяной коркой где-то между одеждой и кожей: я поняла, что вот уже почти десять лет не заглядывала ни в одно из его жилищ, хотя он порой до позднего вечера рассказывал мне об очередном переезде.

Улица Ваасанкату. У подъезда долго, с возмущением разглядывала застывшую на граните блевоту, похожую на омлет с ветчиной, было в ней что-то отвратительно-завораживающее. Наконец кто-то, выходивший на улицу, впустил меня в подъезд. На двери сына была табличка с чужой фамилией, мне никто не открыл. По дороге домой я задумалась, а что, если бы там, на пороге, появился совершенно незнакомый человек, о чем бы я стала его расспрашивать, о сыне или о потребительских пристрастиях, не знаю.

Домой я все-таки не пошла, вылезла из трамвая на площади Хаканиеми, направилась к рынку. Индикатор на рекламе пепси показывал шесть градусов мороза, это было заметно и по оживившейся рыночной жизни, люди разговаривали, облачка пара поднимались в воздух, словно пузыри с репликами в комиксах, наверное, именно легкий мороз заставил всех стряхнуть с себя слякотную хмурость, столь привычную в начале хельсинкской зимы. Направилась в сторону дома с рекламой пепси. Ждать на сей раз не пришлось, тут был домофон, я поднялась на второй этаж, Виртанен, открывая дверь, в которую мне, несмотря на решительное домофонное вторжение, пришлось звонить на удивление долго, выглядел каким-то изумленным и встревоженным. Но войти все-таки пригласил. Я прошла, не снимая обуви, в комнату, села за стол и прямо сказала, что рада встрече. Он с трудом опустился на стул и поднял на меня покрасневшие, водянистые глаза. По его блуждающему взгляду было заметно, что он спал, когда я звонила в домофон, и, вероятно, успел заснуть снова, пока я поднималась от парадной на второй этаж.

Рассказала ему всю историю. Неприятно было облекать то, что случилось, в слова: люди и вещи словно начинали жить совсем другой жизнью, но что поделаешь, кому-то надо было обо всем рассказать. Виртанен слушал, склонив голову, глаз у него подергивался; а потом он вдруг рассмеялся. Я посмотрела на него даже не могу сказать как, невозможно описать, какую ошеломляющую реакцию вызвал во мне его смех. От смущения он несколько напрягся, а потом снова расхохотался. Что-то теплое было в этом его смехе.

— Надо же, у меня, оказывается, голосовые связки пока что целы, — сказал он наконец и посерьезнел. — Так что.

Мне тоже хотелось посмеяться, но было не до смеха. Я смотрела в окно на широкий двор, меж домов кружился мелкий снег. Виртанен выкопал из кучи валявшихся на столе бумажек и всякого мусора телефон, потревожив тем самым трех испуганных фруктовых мушек, которые выпорхнули из спиралевидной мандариннокорковой тюрьмы. Я достала свой телефон из сумки и, нажав несколько кнопок, протянула Виртанену, номер я нашла в справочнике еще дома, терзаемая чувством вины, и Виртанен, несмотря на свою неуклюжесть, стал проворно набирать этот номер на своем весьма умеренно потрепанном допотопном мобильнике. Потом он поднес телефон к уху и хитро подмигнул мне, словно речь шла о какой-нибудь грандиозной шутке. Решила его не разочаровывать и сложила в ответ губы в подобие улыбки.

Надо сказать, что справился он с поставленной задачей очень хорошо. После привычных «алло» он дружелюбно, но уверенно и прямиком перешел к делу, сказал, что приходивший к вам в прошлую субботу представитель нашей организации, оказавшись в сложной ситуации, повел себя нетактично; приносим извинения, и позвольте от имени организации выразить вам свои соболезнования в виде скромного венка, и так далее; нет-нет, не в похоронное бюро, мы хотели бы привезти его прямо в капеллу, где будет отпевание, нет-нет, что вы, разве это беспокойство, напротив, конечно, да, мы тоже так думаем, да, спасибо, спасибо вам большое, еще раз простите за беспокойство и примите мои искренние соболезнования, сил вам и терпения, до свидания.

Он положил трубку и нацарапал что-то на краю газеты полузасохшей шариковой ручкой, похоже, это была все та же самая газета из Керавы с заметкой обо мне. Я смотрела на него несколько ошарашенно: в голове не укладывалось, как этот выпивоха мог оказаться таким красноречивым подлизой. Захотелось его прямо-таки обнять, но на нем явно была та же самая одежда, что и тогда, в мой первый визит много недель назад.

От всего сердца поблагодарила его.

— Да мне же в радость, — сказал Виртанен. Потом оторвал от края газеты кусочек и протянул мне, там были нацарапаны место, день и время — такие пляшущие значки вполне мог вывести изобретатель письменности в день своего озарения. Необычайно трогательным был этот его мальчишеский выплеск энергии.