Жан Каррьер - Ястреб из Маё

Итак, в одиночестве и по собственному почину ушел он в маки, больше года прожил почти в полном уединении на вершине, затерявшейся в горах между Тардонаншем и Балазенем.

Он нашел древнее строение, нечто вроде каменного ковчега, приткнувшегося на гребне хребта, на запад и на восток от которого — к горам Обрака — простиралась неоглядная мергелевая зыбь. Убежище было надежное, так как с обдутого ветром и утоптанного овцами глинобитного порога этой овчарни просматривались все окрестности, дочиста обглоданные стадами, которые иногда сюда забредали; в случае тревоги он всегда мог скрыться через находившуюся невдалеке под уступом сквозную пещеру, второй выход которой выводил в подлесок, расположенный метров на двадцать ниже.

Мешок каштанов и вода из цистерны — вот и все его пропитание; спал он на соломе и был, казалось, совершенно бесчувствен к ненастью, к чудовищной жаре, раскалявшей эту пустыню в течение двух непереносимых летних месяцев, к туманам, к безостановочным осенним ливням, к сменявшим их холодам, к ледяным ночам и ветру, неистовствовавшему в этой высокогорной степи и сотрясавшему стены, сложенные из сухого камня без всякого скрепляющего раствора; не пугало его и дикое одиночество, в котором он пребывал, а ведь самые закаленные из закаленных не перенесли бы такого жестокого существования: он же, наоборот, так хорошо к нему приспособился, что появлялся в Маё только в случае самой последней крайности, когда уж совсем было нечего жрать, — косматый, бородатый, воняющий овечьей мочой, прелым сеном, дичиной, грязный до ужаса, похожий на волка, которого голод выгнал из логова.

Во время самых тяжелых сезонных работ он все-таки приходил на помощь к своим: ускорить жатву, проредить лес; приходил на заре, не рискуя быть застигнутым: на этой высоте, на горных карнизах, нависших над лесами, положение было идеальным для обзора горного амфитеатра, входов в него, а также и соседних ущелий. Но к вечеру Абель брел в свое убежище — точно обломок кораблекрушения, ставший на якорь в молочной белизне тумана, вырисовывалось оно издали в свете луны. Абель с каждым днем все больше хмелел от своего полнейшего одиночества и тишины, он так привык к ним, что куда ближе людей стали ему звери; по утрам он разбирал, как письмена, их следы, деликатно выписанные на инее вокруг овчарни.

В конце концов этот Робинзон необозримых пространств несколько благоустроил свое жилище, видимо, подвигнутый на это как бы застывшей на определенном этапе, неведомо кончащейся ли когда-нибудь войной; его бездомная жизнь среди необъятности гор, под изменчивыми небесами стала казаться ему установившейся раз и навсегда.

Он восстановил архаический дымоход, прорубленный в толще стены возле, очага, свод которого наполовину рухнул; а починив его, он смог выпекать себе ржаные лепешки, при случае начиняя их дроздами, заманенными в ловушки, которые он мастерил из плоских камней и веток и расставлял по всем окрестным зарослям можжевельника и самшита. Потом прочистил цистерну и законопатил трещины, через которые утекала вода; заменил разбитую черепицу на крыше, сквозь которую местами светилось небо; смастерил из кругляшей зеленого бука, притащенных с лесосеки, стол, табуретки, козлы, которые переплел веревками и бросил на них одеяло, набитое сеном; и даже — предел роскоши! — подмел веткой можжевельника черный земляной пол, от которого при каждом шаге вздымался неистребимый запах овечьего помета. Затем он поставил на чистый очаг потрескавшийся чугунный котелок, и с тех пор день и ночь его уютное ворчание водворяло дух домовитости в эти развалины, где недавно еще разгуливали лишь сквозняки.

Но вот как-то утром, в середине августа сорок четвертого года, занимаясь починкой ограды вокруг ровного, как гумно, загона для овец, откуда открывался обзор всего плоскогорья, Абель вдруг увидел двух людей; размахивая руками, они направлялись к нему; он узнал своего отца — Молчальника и Мариуса Деспека; Молчальник плелся за Деспеком, смущенно прячась за его спину, — видно, они собирались сообщить важную новость. И какую новость! Потребовалась вся энергия Деспека, чтобы таскаться с самого рассвета от фермы к ферме — ведь там не было ни радио, ни электричества, — и возвещать: «Союзники высадились в Провансе». Вот он, удар Гитлеру в спину! Прямо-таки смертельный удар… Третий рейх треснул сразу по всем швам… Это паршивое войско бежит, словно крысы, ослепленные солнцем. Во всяком случае, скоро все встанет на свое место; а у нас здесь, наверное, уже и сейчас нечего больше опасаться. Несмотря на свой маленький рост, Деспек ухватил Абеля за плечи и, встряхивая его, скандировал каждое слово:

— Нечего больше опасаться, понимаешь, парень, это я тебе говорю — опасаться больше нечего! Пойми, у них сейчас других забот полон рот, им не до того, чтобы сюда шляться… Да их тут постреляют, как кроликов! Вы еще полюбуетесь, как они будут драпать… А твой-то отец, в его дыре, понятия ни о чем не имел! Идем, парень, можешь распрощаться со своей конурой. Покончено с берложной житухой!

Рейлан-отец, держась позади, кивал головой, неспособный, само собой разумеется, произнести ни словечка вдобавок к тому, что говорил его друг. Деспек оглядывал едва залатанную лачугу, окно, заколоченное досками, вросшее в землю, полусгнившее, связки хвороста, наваленные до самого потолка по обе стороны двери, а их ведь надо было сюда притащить на спине черт знает откуда, глядел на слабую струйку дыма из трещин дымохода и, как бы сам себе, цедил сквозь зубы: «Конечно, довольно жить в берлоге…»

Абель, не выпуская из рук камня, который он собирался приладить к ограде, тупо уставился на Деспека. Вдруг мускулы на его шее напряглись и он заорал:

— А мне наплевать!

И, не оборачиваясь больше к потрясенным пришельцам, он с неистовством продолжал прерванную их приходом работу.

С окончанием войны, когда освобождение позволило беженцам 1940 года вернуться к себе, а участники Сопротивления тоже смогли начать обычную жизнь, горный район приобрел свой исконный вид: земля, обреченная на молчаливый натиск лесов и ланд, которая вскоре станет на географических картах всего лишь тусклым пятном безлюдья.

Между Сен-Жюльеном и Маё, в одном из ущелий, затерянном в горах, где все же веками теплилась жизнь, к началу осени 1947 года опустели три последние фермы, ставни закрыты, все очаги погашены. Жена Молчальника забрела туда случайно; она целыми днями рыскала под каштановыми деревьями, отыскивая среди папоротников грибы и вывалившиеся из лопнувшей скорлупы каштаны. День выдался теплый, безветренный — такие случаются в конце лета, — и строения, замыкавшие двор, на котором уныло ржавела искореженная борона, проулки, уже заросшие высокой сентябрьской травой, вызвали в памяти женщины крохотный садик ее родного рабочего поселка, который осенью весь был засыпан инжиром, гниющим в таких же вот переросших злаках, — верный признак конца каникул и начала старости. Ей подумалось, что полжизни пронеслось, как один миг, а она только то и делала, что тешилась химерами да предавалась ничтожным занятиям. Пока она надрывалась у своего семейного очага, другие жизни повсюду создавались или исчезали, иные судьбы шли по предначертанному им пути. Еще совсем недавно она видела детей, игравших в этом дворе; сейчас, возможно, они уже стали мужчинами и женщинами, в свою очередь, произвели на свет детей, резвящихся где-то далеко отсюда. Она до такой степени закабалила себя мелкими обязанностями, привычками, которые нужда и одиночество обратили в настоящие мании, что уже и представить себе не может иной жизни, чем здешняя; когда порывистые шаловливые ветры гнали по небу пришедшие издалека облака и, пригибая к земле травы, сверкающие по склонам, словно бы приглашали в путь, она испытывала всего лишь меланхолическую опустошенность и какую-то непоправимую отрешенность от всего, что по ту сторону этих мохнатых гор, словно бы кроме них ничего не существовало. С некоторых пор присутствие посторонних стало ее стеснять, а мысль о возможном свидании с родными из шахтерского поселка (они не подавали никаких признаков жизни) была ей попросту неприятна. Точно коза на короткой привязи, она топталась на месте, и это настолько притупило ее, что она старалась спускаться в Сен-Жюльен елико возможно реже, предпочитая попросить какую-нибудь соседку или поденщика выполнить необходимое поручение — купить то малое, в чем она нуждалась; она даже перестала посещать приходские собрания, которые регулярно вел пастор из Флорака. Целиком поглощенная мелкими заботами, она настолько сузила свой кругозор, что в конце концов позабыла, что в жизни возможны жестокие неожиданности, врывающиеся внезапно и в мгновение ока уничтожающие даже такие существования, в которых, казалось бы, ничего не случается, да и не может случиться.