Жан Каррьер - Ястреб из Маё

— Значит, сделаете из него крестьянина.

Мать издала сухой смешок; она направилась к камину и взяла фаянсовый горшочек, в котором держала деньги.

— Вы отлично знаете, какая здесь земля, — сказала она; развернула денежную купюру, положила ее на клеенку, разгладила своим большим грубым пальцем, потом резко и гневно добавила: — Обрабатывать такую землю — занятие не человеческое, а скорее уж скотское.

Она взялась руками за спинку стула и повернула лицо к окну; синеватый свет, проникавший снаружи, беспощадно подчеркнул ее заостренные черты и бесчисленность морщин. Четверть века тому назад, когда она была молода, щеки у нее еще не запали, лоб был гладок, а бедра упруги, доктор принял ее первого ребенка, и вот во что превратила ее серая повседневность: в согбенное существо, у которого к тому же появились усы, а волосы на голове вылезли, так что не разберешь, какого оно пола (он, конечно, преувеличивал — она всегда казалась ему увядшей, загнанной, вроде тощей чернявой собаки, но ведь что ни говори, а и она познала любовь, у нее были когда-то признаки, указывавшие на ее пол, но теперь-то… Невозможно без содрогания вообразить некоторые подробности…).

— Дальше так продолжаться не может, — закончила она. — Бывают дни, когда думаешь, что уж лучше было бы вовсе не родиться на свет.

Доктор встал, обошел вокруг стола, остановился перед ней, заложив руки за спину, и молча ее разглядывал.

— К чему родиться, коли жить совсем не на что? — Она снова взглянула в окно на сверхъестественную, почти зловещую жесткость необозримых снегов и черных камней; губы у нее слегка шевелились, как если бы она сосала конфету — так делают все, у кого остались только корешки зубов.

— Я тоже все время недоумеваю, как вы можете здесь жить, — сказал доктор: между ними уже давно, с тех пор, как он и ее спас от смерти, установилось как бы сообщничество. — Ведь яснее ясного, что ничего не выжмешь из здешней земли. Большинство семей, очутившись в вашем положении, сунули ключ под порог дома. Это плачевно, но иного-то выхода нет. Государству плевать, да и всем остальным тоже. Понять не могу, почему ваш муж так упорствует… Из камня крови не выжмешь; а дальше пойдет еще хуже. Будь я на вашем месте, пока не слишком поздно… (К чему я говорю ей все это: им обоим вместе чуть больше ста лет, никому и нигде они не нужны. Подохнут тут как собаки.)

— Да уж мы-то… — Она пожала плечами, давая понять, что говорить тут не о чем. Она коротко и даже язвительно рассмеялась, словно бы издеваясь над самой собою при мысли, что люди ее возраста и положения в самом деле могут надеяться начать жизнь, не походящую на их скотское прозябание. Не впервые доктор наблюдал в самых обездоленных местных семьях подобное настроение, в котором сквозит презрение ко всему, что выходит за пределы нищеты: самолюбие заставляло их безропотно сносить привычные лишения, привычную нужду, мириться с собственным ничтожеством, ожесточенно уповая на детей — иногда на единственного среди всех, во имя которого остальные приносились в жертву.

— Нет, нет, конечно, для нас все кончено. Мы тут прижились, и нам уже поздно менять привычки. Пока ты у себя и пока не случилось болезни…

Хоть она утратила надежду и устала от жизни, в ней чувствовалась спокойная уверенность собственницы, прочность традиций, возможно, даже своеобразная привязанность к этому месту, невзирая на тиранию земли и то отвращение, какое земля ей внушала.

Вытерев тряпкой стол и смахнув воображаемые крошки, она сказала:

— Старший всегда заработает себе на пропитание. Ему бы только в горы забраться! Дай ему волю, он предпочел бы жить с кабанами, а не с людьми! Все мои заботы о малыше: он никогда силачом не был, а теперь вот и вовсе — слег! Не хватает только, чтобы он остался калекой и никуда не мог отсюда двинуться — придется ему тогда разве что коз пасти до конца своих дней… Нет, на это я не согласна. — И тихо пробормотала: — Да и бог не допустит этого. Или уж вовсе на свете нет справедливости!

— Ну ладно, — сказал доктор, внезапно хватая свою сумку, — не будем касаться высоких материй. Божья справедливость вне моей компетенции. А ты сделай одолжение, лежи пока в постели и не поднимайся до моего прихода.

Подросток вновь приподнялся на локтях и кивнул в знак согласия; его бледное лицо фосфоресцировало белым пятном в глубине комнаты.

— Что касается его будущности, подумаем об этом, когда поставим его на ноги. — Подбородком доктор указал купюру, лежавшую на столе: — Вы отлично знаете, что я не нуждаюсь в ваших деньгах. И это не милостыня, а скорей эгоизм: мне совсем неохота таскаться три раза в неделю по вашей козьей тропе, только потому, что у парня обнаружится недобор гемоглобина. Уговоримся: суньте себе в карман эти пятьсот монет и никому ни слова. Покупайте хотя бы в течение нескольких дней все необходимое, чтобы он пооброс мясом. Да заставьте отца прочитать мои наставления. Кстати, где они оба?

— Пошли взглянуть, какой урон причинен лесу: похоже, все повалило… Пришла беда — отворяй ворота!

Доктор распахнул дверь; холод залег снаружи, словно стальная глыба: кругом — серо, мертво, вневременье. В этом горном краю, среди его векового оцепенения, лишь кое-где притулилась жизнь, спрятавшись за желтоватыми оконцами, словно затянутыми средневековым пергаментом, там, у очагов, вспоминают древние предания о нескончаемых пирушках с обильным угощением из дичины, от которого ломились столы; но все это — только несбыточные мечты; здесь живут люди, которые питаются круглый год одними каштанами и которым даже свинью нечем выкормить.

— Да! Божья справедливость зачастую весьма озадачивает, — грустно улыбнувшись, сказал на прощанье доктор.

— Бог сам выбирает своих избранников, вот что! — резко сказала мать, показывая, что не желает больше вникать в тонкости и что самое важное быть угодной господу.

Очутившись наедине с сыном, она завела с ним разговор:

— Не хотел бы ты стать кем-нибудь, вроде него? Жил бы в городе, хорошо бы одевался, был бы всегда сыт, все бы тебя уважали.

— Конечно, хотел бы, — ответил Жозеф. — Я бы звался тогда Самюэлем, как тот, что был пастором в Андузе.

Прошло еще несколько недель, пока мороз не начал сдаваться.

Стоял все тот же сырой, обжигающий холод, от которого перехватывало дух, щипало лицо и глаза слезились, стоило лишь высунуться наружу; все то же высокое и стеклянное небо без солнца, а под ним снежная пустыня расстилала до беспредельности гнетущую, усыпляющую белизну. От этой белизны, без блеска и теней, но тем не менее слепившей глаза, все в конце концов обесцвечивалось, кроме точно углем заштрихованных, из железа кованных лесов да залитых тушью извивов горных потоков — целая симфония красок от черной к серо-коричневой через зеленовато-бронзовую, без примеси иных тонов и тоже по-своему усыпляющая. Все погружено в молчание, в неподвижность, за исключением странных, кое-где возникавших и завихрявшихся над гребнями гор фумарол [6] Фумарола — газ, выделяющийся при извержении вулкана. (Примеч. перев.). , наподобие тех, что дымят над серными сопками или горячим источником.