Жан Каррьер - Ястреб из Маё

Она вышла из дому — и без лампы светло так, что хоть газету читай. Ночной сухой холод неистово пронзителен; серебряная апрельская ночь усыпана блестками трепещущих звезд. Она прикрыла горло отворотами халата и позвала:

— Мамаша, где вы? Мамаша!

Ветер относил ее голос; в сарае ответно заскулила собака, она выпустила ее: «Ищи, ищи!..»

Пес довольно быстро нашел за гумном старуху, присевшую у стены в позе индийской мумии, она совсем закоченела, и глаза, остекленев, смотрели прямо перед собой, как у мертвой.

«Что это она там делает? Что за напасть такая! Вставай по ее милости из постели среди ночи! А в родном-то доме как мне было спокойно…»

Не переставая ворчать, она просунула руки старухе под мышки и приподняла ее, потрясенная легкостью этого невесомого, словно тростник, остова, в котором неведомо каким образом еще теплилась жизнь.

Она согрела ей чашку молока и уложила спать на втором этаже, в ее старой спальне, откуда она была изгнана из-за недержания мочи; но ведь один-то раз в счет не идет. Если она, простудившись, скончается, случаем, этой ночью, так пусть уж, по крайней мере, в своей постели.

Продрогнув до костей, она тоже улеглась, но уснула лишь на рассвете, одолеваемая примерно теми же мыслями, что некогда изводили ее свекровь.

Но она-то слеплена из другого теста: средневековая отсталость, вода из родника, стирка на реке, дровяная топка, весь этот унизительный, тяжкий и изнурительный труд в охотку одним парижанам. Для них горный район становится модным курортом, благодаря обилию кислорода и возврату к первобытному образу жизни, не говоря уже о том, что это — подлинный заповедник эпохи палеолита; что же касается местных жителей, они только и мечтают о лампах дневного света и пластике.

Да и отец ее, в конце-то концов, не вечен (он и без того предлагал им переселиться к нему, но Рейлан и слышать об этом не захотел); так что рано или поздно, когда он умрет, они сбудут Маё с рук или бросят его на произвол судьбы, коли не найдется покупателя; землю-то, конечно, оставят себе и обоснуются в Мазель-де-Мор, где займутся овцеводством: там ведь и пастбища хорошие, и земля плодородная, не говоря уже о фруктовом саде и курятнике.

И вода.

Она поднялась в восемь часов утра и увидела, что ей предстоит стирать простыни и чистить матрас, на которых ее свекровь, забывшись, справила нужду под себя. А возможно, ничуть она не забылась, а сделала это нарочно. И хотя виновница происшествия была не способна ее понять, Мари отвела душу бранью и криком.

— Уверена, что вы это — назло, дрянная вы женщина! Ну, а раз так, уж я вас не выпущу с чердака: там гадьте, сколько хотите, на свою же подстилку.

Не теряя времени, она загнала свекровь в ее логово; чуть погодя, принесла ей туда похлебку из толченых каштанов, размешанных в горячем козьем молоке; старуха спала или делала вид, что спит. Поставив миску на пол, Мари наклонилась над свекровью, но отшатнулась от вони.

— Да приподнимитесь же, можете хоть что-то сообразить!..

Она попыталась было сама приподнять старуху, но та увернулась с проворством змеи и больно укусила ее за руку.

— Сволочь проклятая!

Толчком она отшвырнула ее от себя; голова старухи стукнулась о старый сундук, вплотную придвинутый к соломенной подстилке; раздался противный звук разбившейся раковины. Похолодев, обезумев от ужаса, Мари решила, что убила старуху, и бросилась прочь; хлопнув дверью, скатилась она по стремянке, потом с лестницы и выскочила наружу, чтобы прийти в себя.

Вот так история! Как посмотрит она сегодня вечером в глаза мужу? Сумеет ли сохранить спокойствие? Она — убийца! Она уже видела себя с двумя жандармами по бокам. Скандал, позор… А то и тюрьма. И все из-за этой чокнутой, обезумевшей старухи, которую она столько месяцев обихаживает, как служанка! И что ее дернуло лезть на эту каторгу!

Она металась по двору, ломая в отчаянии руки и не осмеливаясь войти в дом. Но ближе к полудню ей послышалась какая-то воркотня, тогда она переступила порог и, подойдя к лестничной клетке, явственно различила обычное бессвязное бормотанье мнимой покойницы. Тут нервы Мари не выдержали, она упала на стул и разрыдалась. Она плакала и припоминала все старые невыплаканные обиды, которые, наваливаясь, становились еще горше.

Ее замужество. Никто не пришел на свадьбу, как будто выходить замуж после тридцати лет позорно. Оба они стыдливо пробормотали «да», и весь праздник свелся к тому, что в городке Сен-Жюльен-д’Арпан они выпили мятного ликера с водой в бистро и угостились свиным жарким у нее, в Мазель-де-Мор, где за столом сидела свекровь, уже витавшая в облаках, отец, изнуренный строгим режимом и болезнью, которая его к нему принуждала, да еще молодой троюродный брат, сидевший с отсутствующим видом и едва прикасавшийся к еде. Ну не смешно ли, что при всем при том Мари была беременна, это она-то, высохшая, как жердь, старая дева, и тем не менее с пузом, словно свежая пухленькая девчушка, смущенно прячущая в церкви, под белой фатой, свой разросшийся живот. Абель как-то встретил ее в бакалейной лавке Сен-Жюльена и, схватив с витрины выгоревший на солнце шарф, красовавшийся среди сюрпризных хлопушек и флаконов дешевых духов, силой сунул ей в сумку: «На, во-во-возьми и не-не спорь…»

А неделю спустя он опять же силой вырвал у нее плату за свой подарок: она пасла овец в укромном уголке, травянисто нежном, благоухавшем боярышником и навевавшим негу; там он настиг ее — и взял. Смутное любопытство, тотчас же улетучившееся, а главным образом желание расквитаться за все прошлые унижения, заставило ее сдаться: пастушка, опрокинутая под изгородью, не такое уж частое явление в этих местах, где принято не разжимать колен. Как и все новички, они не промахнулись: и вот через месяц — свадьба. Потом придется слегка сплутовать с датами. Ребенок может ведь родиться на месяц, а то и на два раньше срока.

К несчастью, он и в самом деле родился раньше положенного и умер на третий день. Это произошло в прошлом году. Его похоронили в головах у дедушки — крошечная мумия — не крупнее освежеванного поросенка. И в качестве утешения доктор объявил, что больше детей у нее не будет. Чересчур стара, заскорузла, как то бесплодное черное жнивье, на которое месяцами не проливается дождь.

Осенние грозы сровняли с землей маленький холмик детской могилки, одновременно изгладив из памяти Мари недолговечную печаль, как если бы ее замужество, ее краткое материнство были не настоящими и ничего не сулили в будущем.

Когда он вернулся в тот вечер домой, еле волоча ноги, она объявила ему не без вызова в голосе, что родник почти совсем иссяк — едва приметную струйку облепили осы и бабочки, как в сильнейшую летнюю засуху, но все-таки ей удалось кое-как набрать воды, поглубже просунув в скалу деревянный желоб. Но чтобы нацедить одно-единственное несчастное ведрышко, пришлось, кусая ногти от нетерпения, ждать два часа. Был бы здесь хоть крытый резервуар, куда бы стекала вода, как в Мазель-де-Мор…