Жан Каррьер - Ястреб из Маё

Рейлан, не отвечая, выложил на клеенку две с половиной тысячи франков (сегодня ночью он стянул их из копилки). Двадцать пять фунтовых пакетов черного пороха — хватит на первое время, чтобы растрясти скалу, и будет стоить куда дешевле динамита, который, конечно, действеннее, но зато непомерно дорог, на него еще надо и разрешение получить, и шнур прикупить, а черный порох достаточно насыпать в кулек да скрутить штопором фитиль из газеты; само собой, приходится отбегать, но все получается прекрасно, он уже попробовал утром, использовав порох, оставшийся от стрельбы по ястребам и воронам. Взрыв получился глухой, ленивый, облако дыма поднялось, распространяя запах селитры, исконный запах сражения и развороченной земли еще долго стоял над раздробленной скалой, и свежие трещины в ней словно говорили о немых, устрашающих, невыразимых страданиях. Кирка и лом не заржавеют теперь там, в буковой роще, метров на пятьсот — шестьсот выше Маё, где мшистая почва и голубой подлесок свидетельствовали о тайном источнике влаги. Не считая тяжкой обузы, доставки воды, что будет отнимать у него каждое утро два часа, — но такова была цена победы, — он сможет, по крайней мере, до жатвы, целиком посвятить себя этой задаче, которая подрывала его силы почти так же, как он собирался подорвать гору.

Уже уходя от сборщицы налогов, он вспомнил, что у него кончается табак, и положил еще три франка на стол, засиженный мухами; сунув в карман самодельный табак и перекинув мешок с порохом через плечо, он открыл дверь, и на него пахнуло, как из печки.

— Нашел жилу и боишься, как бы кто не отнял?

Старуха — живое, бесполое воплощение зачерствелой меркантильности и нищеты — мелкими шажками просеменила за его спиной, чтобы закрыть дверь. Он сделал вид, что не слышит, и, медленно развернувшись, как тяжело нагруженное судно, исчез в ослепительном сиянии дня.

Тропа начиналась в сотне метров от поселка; начисто обглоданная, точно кость, вытоптанная стадами, она раскинула свои лопатки по всему плато; затвердевший известняк, усыпанный овечьим пометом, звенел и хрустел у Абеля под ногами, словно осколки фарфора.

А зеленоватое пятно, спускавшееся там, напротив, к восточной стороне плоскогорья и наполовину скрывавшее вызванную эрозией широкую трясину, — то была Эквалетт.

Теперь, когда это название звучало в нем, он был точно одержимый, подобно влюбленному, которого имя возлюбленной сводит с ума. Это название само по себе вызывало в нем представление о тех голенастых райских птицах на тонких, хрупких, словно из дутого стекла ножках, что, распушив перья, исполняют в болотных заводях военные танцы. Стоило ему произнести мысленно «Эквалетт», как в голове у него все начинало прыгать, а перед глазами мелькали порхающие крылья.

Он остановился, скрутил цигарку, но, прежде чем щелкнуть зажигалкой, положил мешок в тень можжевельника: с порохом шутки плохи! Почти на уровне тропы, на левой части, прямо над скалами, лежал заплаткой желто-красный прямоугольник плато: Большая Земля; уже три года подряд снимаемый с нее урожай изглаживал из памяти ее прежнюю мрачную славу. Рассеянные повсюду заячьи норы испещрили плешинами эту по-восточному чахлую землю, костлявую, совсем как грудная клетка некормленой скотины со впалыми боками, и, однако же, снимаемая с нее «шерсть» давала возможность трем людям выжить и жить. В прошлом месяце именно там убил он огромного зайца — сидел, как в засаде, в мастабе [9] Мастаба — арабское название склепа из камня. (Примеч. перев.). возле которой умер его отец; он утишил свою ярость, выстрелив в зайца почти в упор: раз! И готов! Убит наповал!

Справа — гора Лозер, почти совсем голая, пустынная, как далекая планета, отгораживала с севера целый кусок Горного края, точно огромная насыпь, жар от которой дымкой стлался сейчас над землей; чуть ниже (и ближе) Бужес вздымал свою мохнатую вершину с черным хохолком ельника над Пон-де-Монвером на северном склоне и скалистыми пещерами Сен-Жюльена у подножья южного. А между вершиной Эгуала, за гранитным бастионом которого пылает, треща кузнечиками, веселый покоренный юг, до самых гигантских конусов Лозера, белеющих на горизонте шапками, подтаявшего, словно от лихорадки, снега, на пятьдесят километров небо, долины, леса трепетали, иссушались под испепеляющими лучами. На востоке, где небо было чуть более темным, как бы отражая поля лаванды у Кантадура, над горящей пустошью вздымалось черное облако дыма.

Этот далекий, склоняющийся к горизонту дым, смутно напоминавший бомбардировки на Роне, вдруг отодвинул пейзаж на второй план, что случается, когда на первый план выступают исторические события; дым будто выявил подлинную природу этой привычной, неподвластной времени обстановки, призывая спешить, срочно принимать какие-то меры.

Абель вставал очень рано, часа в три-четыре, так что успевал привезти воду и водрузить бочку на место до того, как жара и жена могли бы осложнить ему дело; возвращаясь, он старался не шуметь и после тяжких усилий, от которых у него подгибались ноги, подкреплялся кружкой холодного молока, закусывал каштанами и поднимался в направлении Эквалетт.

Восходящее солнце заливало подлесок красным светом, пока недостаточно теплым, чтобы высушить росу на растениях. Абель пересекал холодные полосы застоявшихся с ночи запахов, еще отражавших ночное лицо природы. Когда он доходил до забоя, ослепительно сверкающее солнце вмиг высушивало пот, выступивший у него на спине во время подъема. Скручивая первую цигарку, он со спокойным удовлетворением осматривал проделанную накануне работу и каждый раз удивлялся, что продвинулся дальше, чем ожидал; вид земли и щебня, вырванных из бока горы, доставлял ему странное удовольствие, как будто речь шла о полезном труде, могущем принести реальную материальную выгоду, а не о сомнительной, быть может, совершенно ни к чему не ведущей трате сил. Но он начинал сомневаться в уместности и удаче своего предприятия, только когда уже валился с ног от усталости, перед тем, как окончательно погрузиться в сон, когда вдруг оказывался один на один с враждебной ему неизвестностью и все начинало казаться бесполезной, нелепой выдумкой.

Очень быстро лопата и заступ наткнулись на гранитную подошву, столь твердую, что ее пришлось дробить ломом: к пороху Абель прибегал только в крайнем случае. Обычно достаточно было просунуть лом сантиметров на десять да навалиться на него всем телом, и пласт откалывался, с глухим шумом скатывался вниз. Когда пласт был слишком плотный, слишком глубокий и не поддавался, он применял порох, а поскольку фитиль делал минимальной длины, ему приходилось рысью отбегать метров на десять под укрытие ближайших деревьев.