Жан Каррьер - Ястреб из Маё

К полудню его вывел из забытья шум гравия, катящегося от чьих-то шагов по дороге. Он быстро зашел в кухню, запер дверь на ключ, стараясь не очень греметь, и спрятался за неплотно прикрытыми ставнями, позволявшими незаметно следить за происходящим. Это был почтальон, подлец Делёз, стоило бы всадить в него добрый заряд дроби; верно, принес какие-нибудь дурацкие рекламы или письмо от братца, швейцарского святоши. Он видел, как почтальон прошел мимо окна и остановился, пораженный следами пожарища. «Вот черт, — пробормотал он вполголоса, — что здесь случилось-то, прямо невероятно…» Рейлан слышал, как он уходил, продолжая бурчать сквозь зубы, приостанавливался, оборачивался, словно не верил собственным глазам. Катись отсюда, дурак, оставь меня в покое. Он чувствовал, как что-то царапает ему лицо: его собственная рука. В изумлении он сунул ее в карман. Под дверью он нашел раскладную рекламу какого-то средства против древесного грибка. Издалека доносился крик Делёза: «Почта! Почта!» Абель поднялся на второй этаж, распахнул окно своей спальни; беспощадный дневной свет залил все углы, обнажив трещины, копоть, пыль, паутину, в которой дрожали высохшие насекомые, — все это обнажилось с богохульной разнузданностью, словно выставили на свет божий внутренность склепа. Обломки деревянной кровати громоздились в углу, как доски гроба. Тяжелая усталость опять сковала его. Он расстелил матрас, валявшийся в пыли, и лег, уставившись в потолок, ослепленный мертвенным светом, который наполнял комнату. Наверх он поднимется с наступлением вечера. Быть может, пойдет на охоту. Так он лежал с открытыми глазами, рассматривая на грязно-белом потолке с просвечивавшими поперечинами расплывчатые пятна, словно от мочи, оставленные давними дождями. Это мертвое небо из штукатурки стало навевать на него сон; он закрыл глаза и через несколько минут заснул, успев, правда, подумать о каких-то очень неприятных вещах, но, к счастью, лишь бегло. Проснулся он несколько часов спустя, когда солнце освещало горы косыми лучами, в которых роились мириады насекомых. Он подошел к окну на не совсем твердых ногах, как если бы мозг, вдруг избавившись от навязчивой идеи, сообщил всему телу большую усталость, которая была не столько усталостью от работы, сколько нормальным состоянием, в которое впадают жители земли, внезапно понявшие, что им на ней нечего делать. Абелю казалось, что впервые в жизни у него открылись глаза. И перед ними оказалась тьма, пустота, ничто — так, пробудившись вдруг среди ночи и открыв глаза, человек видит лишь тьму, пустоту, ничто. На миг ему почудилось, что и звездное небо, и лес, в котором ему так вольготно было жить и дышать, оказались на поверку тоже всего лишь обманом… И тут все и пошло прахом, начало распадаться стремительно и безвозвратно, как бы ни цеплялся он за былые иллюзии. Он мало рассуждал за все время своего существования. Как сказал какой-то восточный мудрец: «Я предоставляю другим обдумывать за меня мою жизнь; лично я довольствуюсь тем, что живу». Сам дьявол или его подручные вмешались в эту историю: только дураки, не моргнув глазом, смотрят на гибель богов. Я ненавижу наш век не за то, что он поверг в прах легион беспокойных древних богов, а за то, что он использует их обломки для объяснения людских невзгод.

— Понимаешь, он, этот пасынок великой эпохи, — я признаю, что история человечества зачастую бывает историей борьбы между космическим неврозом и отчаянным ясновидением, — он не перенес пробуждения, резкого перехода от вечности к реальному времени, времени — символу смерти, пустоты; он не мыслил нашими категориями, даю руку на отсечение. Но все, что я говорю тебе о нем, в такой же степени относится и ко мне. По-видимому…

Доктор Стефан поглядел на жену и умолк.

— В каждом человеке таится нетронутый зародыш, как знать, может быть, это-то и есть доказательство его принадлежности к вечности, признак присутствия в мире и в человеке чего-то не от мира сего и не от человека. Но этот признак неоформлен… невыразим… так свет преломляется одинаково в рыбах и в водах, где они обитают. Деспек, его тесть, мне сказал: «Вы знаете, он всегда был не совсем нормальный; вот хотя бы на стенах своей галереи он рисовал углем всякую всячину, так, от скуки, между двумя ударами кирки; не станете же вы меня уверять, что он был как все, что любой другой сидел бы целый день в норе, как крот, или, живя на ферме, стрелял бы по ястребам. Бедняжка Мари, не скажешь, что она вытянула счастливый номер…» Первобытный человек у истоков жизни в двадцатом веке…

Истина иногда должна держать глаза закрытыми.

— Что с тобой? Что ты на меня так смотришь?

На этот раз жена смотрела на него так странно, будто обнаружила у него признаки рака.

И какого!

В том, что он говорил, она уловила, по сути, две вещи: Детскость и Самоуверенность, идущие рука об руку, упорствующие бичи человечества.

Весенний день, лишившись своей пышности, и время, лишившись глубины, медленно клонятся к закату на опустевших улицах; стрижи стремительно прорезают небо; горячий запах асфальта проникает сквозь ставни, запах этот, как запах ладана, напоминает о невыполненных обещаниях, засохших на корню благих намерениях двадцатилетней давности, когда он там, наверху, клевал носом над книгами, где каждое слово все дальше уводило его от прошлой жизни; запах напоминает комнату, в которой поселил его пастор, мечты о покорении мира, Швейцарию, наконец, и неотъемлемые от нее, да и от всего прочего на земле женские бедра. Кто-то поливает улицу перед своими дверями — торговец, подобно ему слегка раздобревший и полысевший от профессиональной угодливости, с благостной улыбкой и мягким рукопожатьем, когда дела идут хорошо; вот и настал вечер, и ему сорок лет, и уже пятнадцать лет он не бывал там, наверху, у себя дома. Горы видны и отсюда. Стоит только забраться в верхние кварталы маленького городка, сложенного из известняка и розовой глины, и горный амфитеатр предстанет перед вами во всей своей захватывающей снежной белизне.

А у него, там, наверху, все поумирали: доктор Стефан с женой попали в прошлом году в автомобильную катастрофу (кажется, это лучшее, что могло с ними случиться), мосье Бартелеми и Деспек скончались вскоре после смерти Абеля Рейлана, Мари жива; она по-прежнему живет в Мазель-де-Мор, совсем одна; сколько ей может быть лет — пятьдесят, наверное, высохла вся, а, держу пари, она нас всех похоронит; да ведь мы уже и так одной ногой в могиле. В сущности, важно ведь не то, как думал я прежде, будучи в плену ошибочных представлений о времени: дожить до старости — какой в этом смысл? Но, по крайней мере, жить не так, как я, бороться за жизнь, а не быть прикованным к книжной лавчонке в далекой провинции и вдыхать каждый вечер, особенно летом, запах неизгладимого вероломства и поражения. И не оттого, что я снюхивался с разными суками, я не стал лучше. Презрение к самому себе — вот расплата за случайные связи, и оно не что иное, как губительная смесь подлости и отчаяния.