Ирэн Роздобудько - Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…

Это больно.

Так больно.

Но как приятно чувствовать, что душа наконец вернулась.

Душа была на месте.

…Оксана медленно сползла по стене.

Ее рука откинулась на грудь Меджнуна.

К перрону подходила электричка…

…Я тебе рассказывал о своем деде, дорогая? Разве нет? Странно. Я считал, что ты уже слышала об этой истории. Почему-то она кажется мне похожей на нашу. А возможно, я переживаю ее – за своего деда. Есть в этом что-то на генетическом уровне. Видно, дед передал мне любовь к своей киевлянке по наследству – и я должен прожить ее в другой интерпретации. Счастливо. Ведь его киевлянку расстреляли в сорок третьем…

– Расстреляли?!

– Да. Она оказалась подпольщицей.

– И твой дед не мог ее спасти?

– Нет… Это довольно странная история, он рассказал ее мне почти перед самой смертью. Я слушал его вполуха, ведь тогда это показалось мне несущественным, а если честно – просто какой-то выдумкой. Только удивлялся тому, какая же буйная фантазия развилась у старика: он рассказывал, и глаза его, уже выцветшие и будто обращенные взглядом внутрь себя, сияли любовью. Только теперь я понимаю, что он говорил правду. Ведь порой в жизни случается такое, чего не может предсказать самый изобретательный писатель. Словом, история такая. В тридцатых годах мой дедушка находился в длительной командировке в Киеве. Он изучал древнеславянскую архитектуру, писал по ней научную работу. И довольно часто бывал в СССР. И вот, однажды на улице… м-м-м… забыл, как она называется… что-то связанное с крещением…

– Крещатик?

Точно! Так вот, там он встретил девушку в белых носочках. Почему-то эти носочки тронули его больше всего. Он попросил ее проводить его к Успенскому собору. Оказалось, что девушка изучала в школе немецкий, прекрасно его поняла и согласилась стать его гидом. Дед пробыл в Киеве дольше положенного срока. Это была, по его словам, безумная любовь. Тайная, полная предосторожностей и отчаяния. Дед даже хотел жениться. Но девушка неожиданно исчезла. Он искал ее. Страдал. Но впоследствии вынужден был уехать ни с чем. А уже во время войны, он, как специалист, занимался экспертизой картин и других исторических ценностей, находящихся на оккупированных территориях. Таким образом он снова оказался в Киеве. И снова бросился на поиски возлюбленной. И представляешь, судьба вновь свела их!

Он несказанно удивился, когда, зайдя в кабаре – да, да, в оккупированном городе действовали и кабаре, и театры, и выставки! – он увидел, что она работает там официанткой.

Выяснилось, что тогда, в конце тридцатых, она вынуждена была уехать из города: брак с иностранцем был для советской комсомолки не только невозможным, но и опасным. А теперь он стал опасным для него, немца. Однако они снова начали встречаться. Она даже переехала в его квартиру. Вела себя, как хозяйка, принимала гостей – разных военных чиновников и, как рассказывал дед, прекрасно пела, очаровывая каждого, кто приходил в гости. Понятно, что свои считали ее «немецкой подстилкой». Дед готовил для нее документы на выезд в Австрию, где у нас был родовое имение. Его не оставляла мысль о женитьбе, о детях. Он ненавидел войну. А потом ее арестовали и расстреляли. Оказалось, что она работала на подполье и, очаровывая гостей, умудрялась скопировать какие-то важные документы или между прочим выведать сведения о передвижении войск или намечающихся военных операциях. Друг деда помог ему немедленно выехать на родину. Потом дед бежал в Португалию, со временем женился, вернулся в Германию, умер глубоким стариком – ему было девяносто. Но когда он рассказывал о своей киевской Марусе, его лицо сияло, как у новорожденного. Он сказал, что не видел женщин красивее, чем тогда, на – как ты сказала? – на Крещатике…

Вера смотрела за тем, как шевелятся губы Рихарда, подыскивая слова, как он старается говорить медленно, чтобы она хорошо понимала каждое слово.

И она понимала, хотя еще не совсем досконально изучила нюансы языка. В то же время, внимательно его слушая, Вера представляла себя на пароходе, плывущем в открытом море, и удивлялась тому, что успела вскочить на этот последний корабль, не имея билета. Даже не представляла, что способна на подобную авантюру.

Но разве это авантюра?

Вера приходила в ужас от мысли, что всего этого могло бы не быть. И она прожила бы жизнь без любви. А точнее – принимала бы за любовь то, что имела в течение двадцати лет брака с Романом Ивановичем.

Все в этом браке было слишком правильно, слишком прагматично.

Вера смотрела в большое окно турецкой кофейни (почему– то в этом предместье было много турок, и они варили вкуснейший кофе), по которому стекали тонкие струйки весеннего дождя, и чувствовала, что с ее сердца спадает чешуя. В то же время ее терзало чувство вины, и не только потому, что она предает свою семью сейчас, именно в этот момент.

Ее вина была гораздо глубже. Веру мучила совесть, что обманула она всех еще давно, с самого начала. Еще тогда, когда выбрала для себя такую обкатанную колею – вышла замуж за надежного, но не любимого мужчину. Что согласилась приехать сюда в поисках лучшей жизни, будто эта лучшая жизнь зависела от смены места. Разве могла она знать, что она, эта «лучшая», придет совсем не так, как она планировала.

Рихарда она встретила случайно – прямо на улице.

Отработав свой номер (она исполняла соло на скрипке во время какого-то праздника на площади), она спустилась в толпу, купила себе огромный стакан взбитых сливок со свежей клубникой и переходила от одной ярмарочной палатки к другой, разглядывая изделия народного промысла, останавливаясь у многочисленных развлекательных площадок, где выступали другие музыканты или клоуны.

Тогда – она это точно помнит! – ее душили слезы. На фоне общего веселья она еще острее чувствовала, что ее жизнь прошла. Прошла так быстро, что она не успела опомниться. Теперь ее ожидает старость в чужой стране.

Конечно, она, Вера, будет до конца дней всячески поддерживать то, что имеет. Каждый день стирать скатерти, гладить и крахмалить простыни, безупречно накрывать на стол, ухаживать за мужем и дочерью. Дождется внуков и будет хорошей бабушкой. Как была хорошей женой и хорошей матерью.

Все идет как надо.

Едва лишь она заставила себя улыбнуться этой мысли, как кто-то толкнул ее – да так, что сливки из большого бумажного стакана вывалились на костюм какого-то мужчины, который так же, как и она, засмотрелся на выступление актеров местного театра.

Вера замерла. Ведь до сих пор ужасно боялась немцев. Они казались ей суровыми, скучными, прагматичными, а главное – в случае любой неприятности сразу же вызывали полицию.