Ирэн Роздобудько - Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…

…Было еще довольно рано. Макс осторожно выкатил мотоцикл со двора и решил дойти с ним до угла улицы. Он до сих пор не поставил на мотор глушитель и поэтому старался не раздражать жителей городка.

В конце улицы заметил Марину, которая спешила на электричку.

Хорошая девушка. Живет в этой сахарно-сливочно-показательно-образцовой семье, где все делают вид, будто вот– вот получат наследство от дедушки-миллионера.

Марина его не заметила. Макс уже хотел завести мотор, но еще на полминуты пожалел тишины. Заметил, как из-за угла выехала машина – последняя марка «майбах-цеппелин», и широко раскрыл глаза: у местных таких автомобилей не замечалось.

Роскошная машина остановилась рядом с Мариной. Девушка по-хозяйски открыла дверцу. Ого, улыбнулся Макс, так вас, господа хорошие, вероятно, ждет сюрприз! Видно, нашла девка богатенького спонсора.

Макс завел мотор, нарушая идиллию утра. Объезжая дом фрау Шульце, бросил взгляд на дворик – заметил, что к своему участку в палисаднике вышла закутанная в мужское пальто Соня. Села на скамейку, подняла голову к яблоне, улыбнулась своей нездешней улыбкой, которая так ему нравилась. Вообще, Соня привлекала внимание больше, чем другие. Напоминала тихую поверхность моря, на которую вылили миллионы тонн нефти, и она покрыла его плотной пленкой, под ней бьются в молчаливом отчаянии стаи рыб.

Он кивнул Соне и выехал на трассу. Несколько часов придется провести в дороге. И это замечательно.

…Берлин ударил в лицо влажным ветром, в котором уже чувствовалась весна. Макс оставил мотоцикл на въезде в город на стоянке мотеля и пересел в метро. Добрался до центра, где проходил кинофестиваль.

Макс не любил Берлин. Он казался ему помпезным, пустым и слишком хрестоматийным. Время, когда сюда стекались туристы, художники и предприниматели со всех континентов, прошло вместе с восторгом от падения Берлинской стены. Вызов, который этот город бросил европейским столицам, не оправдался, и мегаполис снова будто заснул, подавленный кубической архитектурой времен Хоннекера. Хотя все памятники истории сохранялись в аптечной стерильности и педантичном совершенстве. Бунтарский дух и творческая экзотика сохранялись разве что в районе Кройцберг, где вокруг Ораниенштрас– се сосредоточились турецкие забегаловки, там до сих пор находились точки встреч престарелых «неформалов» – рокеров и байкеров – и галереи современного андеграунда. Но все это тоже казалось Максу искусственным, вторичным, отражением той жизни, к которой он стремился. Но не здесь. Не здесь…

Толкаясь в очереди за билетом, больше всего Макс не хотел встретить знакомых. Тогда придется объяснять свой отъезд из страны. Но открыть правду – еще рано, а признаться, что разносишь пипифаксы по номерам, – несолидно.

Стены кинотеатра были завешены множеством ярких афиш. Макс с волнением нашел перечень отечественных фильмов. Негусто. Но «Осколки» там действительно были, и до показа оставалось полчаса.

Он взял билет в последний ряд, отстояв громадную очередь из любителей кино, и в очередной раз от всей души позавидовал стране, в которой кинофестиваль приравнивается к событиям вроде «Евровидения» или чемпионата мира по футболу. Люди разметали билеты даже на показ лент стран третьего мира. Возможно, кто-то таким образом просиживал в зале несколько часов, чтобы попасть на «мировую премьеру», а кто-то заходил погреться. Как бы там ни было, но все четыре зала кинотеатра были заполнены до отказа.

Среди зрителей Макс заметил немало представителей бывшего Союза. Было много пожилых людей, была молодежь. Стопроцентное заполнение зала! То, о чем он мечтал. Но его не покидала мысль, почему ему не сообщили об этом выдающемся событии, ведь, уезжая, он оставил на студии все контакты. Хотя, с другой стороны, размышлял Макс, он исчез на два года, а его текст является собственностью компании. А насчет того, как в его стране относятся к интеллектуальной собственности, он не имел никаких иллюзий.

Итак, он будет смотреть фильм как обычный зритель.

Макс пробрался на свое место и, пока зал успокаивался, развернул пакет с двойным чизбургером. Долгая дорога за рулем сказывалась – руки дрожали, в желудке разворачивалась революция, которую нужно было немедленно унять. Последние крошки чизбургера Макс дожевывал в темноте.

Зазвучала музыка, пошли титры. Свою фамилию он увидел под четырьмя другими, одна из которых была фамилией продюсера. Обычные вещи. Трех других он не знал…

История, которая стоила ему трех месяцев непрерывной работы, касалась довольно трудного периода – времен сталинских репрессий, Второй мировой войны и реабилитации политических заключенных в середине 50-х.

Эту тему ему подкинула знакомая, работавшая редактором на киностудии – давняя подруга матери, которая после ее смерти опекала Макса. Подбросила после собрания на студии, где разгорелся нешуточный спор.

– Они сказали – хватит снимать «мыло»! – пересказывала Анастасия Павловна разговор «в верхах». – Народ хочет серьезное душевное кино. С переосмыслением истории и судьбами людей – не вымышленными, а настоящими.

Несколько вечеров она рассказывала Максу историю своей семьи. Макс так увлекся, что в первую же ночь написал литературный синопсис, с которого все неожиданно и закрутилось.

Это была история нескольких семей, живущих в одном доме. На фоне обычной довоенной жизни людей разворачивалась история страны, которую пытались постичь дети-сверстники с разных этажей дома: сын НКВДиста, дочь профессора медицины и испанский мальчик, взятый на воспитание во время войны в Испании еврейской семьей.

Увлекшись этими образами, Макс слышал в себе их голоса, тщательно выстраивал психологию отношений между подростками, которые должны прожить на экране несколько сложных десятилетий, вводил забавные ситуации, о которых когда-то слышал от деда и отца. Текст ожил, заговорил и задышал еще на бумаге.

Особый колорит придал ему образ слепого бандуриста, спасшегося от расстрела во время подло организованного НКВД съезда кобзарей в Харькове в 1934 году. Чтобы придать образу реалистичность, Макс изучил «либейский язык», на котором с пятнадцатого века говорили цеховики-бандуристы.

И диалог юного «испанца» со старым слепцом приобрел особое звучание, а к тому же – скрытую, но не дидактическую, информативность, которой, по мнению Макса, не хватало современному кино.

Он был ярым сторонником деталей, считал, что даже кончики ногтей или тень на асфальте могут сказать о человеке больше, чем пространный пустопорожний диалог. Собирал воспоминания и оставлял на бумаге только то, что казалось ему наиболее душевным и наименее пафосным. Так появилась история Надежды Кирилловны – на экране она должна была длиться несколько минут, как деталь и свидетельство времени.