Ирэн Роздобудько - Я знаю, что ты знаешь, что я знаю…

Не знаю, зачем я это сделала.

Возможно, потому, что мы давно уже потеряли взаимопонимание, и мне хотелось хотя бы раз увидеть в ее упрямых глазах растерянность: отец не просто иностранец, он к тому же советский солдат!

Не хочешь жить в красивом имении, спать на чистых простынях и получить хорошее образование – на тебе правду!

Я надеялась, что она присмиреет, утратит свой гонор. И наконец снова станет моей – той девочкой, которую я безумно люблю. А я люблю тебя, Мария, и каждый день молюсь за твою изнывшую, неприкаянную душу.

А ты так редко и скупо отвечаешь на мои письма…

…Наверное, я была слишком жестокой, прокричав ту правду. Но я не увидела ни растерянности, ни покорности. На следующий день она уехала от меня.

С тех пор бродит по свету, ищет свое место под солнцем и нигде не может осесть. Так, как это делает лист, гонимый ветром, – то прибивается к стеклу автомобиля или поезда, то падает на землю, снова вздымается в вихре и несется, несется, прилипает к стенам, витринам, сапогам, шляпам и зонтикам.

Она чувствует себя человеком мира – в общем, и ни одного из миров – в частности. Ей никто не нравится, хотя она имела немало любовников.

Иногда какой-нибудь задерживался надолго – на несколько лет, но потом ее снова куда-то несло.

Из нескольких сухих строк, полученных двадцать лет назад, я узнала, что у меня есть внучка – ее поздний ребенок, которого она родила в сорок и отдала в какую-то частную американскую школу, где-то под Берлингтоном. Выставила счет за обучение.

Девочку зовут Юстина.

Я оплачиваю (благодаря Богу и покойному мужу!) все счета – девочке нужно иметь хорошее образование! – и каждое воскресенье ставлю за нее свечу в кирхе, хотя никогда ее не видела.

Даже на фотографии.

…Вот почему я держу их здесь – этих украинцев, наблюдая за ними и пытаясь понять, услышу ли от них «голос крови».

Мария, видимо, услышала бы. Ведь и они напоминают мне те оторванные листья, что летят по ветру.

Я очень сентиментальна в отношении этих никчемных, как по мне, людей. Все они в чем-то очень похожи между собой, хотя старательно пытаются держать дистанцию. Общаются мимоходом и, кажется, жалеют, что живут под одной крышей.

Мне это странно.

Вот русские, те всегда держатся вместе, где бы ни услышали родную речь, тут же сбиваются в шумную стаю, занимают стол в гаштете и покупают много шнапса. Я на это достаточно насмотрелась, когда путешествовала.

Даже на просторных греческих или египетских пляжах пытаются сесть именно там, где уединился под зонтом хотя бы один человек. Абсолютное чувство коллективизма. Занимают места вплотную и начинают шуметь.

Эти же – наоборот.

Смотрят друг на друга мрачно и ждут подвоха.

…Мои сантименты к этому сборищу довольно грустных людей имеют еще один, «меркантильный» интерес.

Говорить о нем я пока не решаюсь. Разве что наедине с собой. Да и то в минуты глубокой ночи, когда злодейка-память возвращает меня в те дни. Господи…

Смотрю на себя сейчас и – не укладывается в голове, что когда-то эта «насмешка времени» была белокурой девчонкой с розовыми лентами в копне локонов, рассыпанных по плечам, с глазами, полными вопросов, и – без единого определенного ответа в романтических мозгах. Девчонка, за которой – из– за этих локонов и глаз, а еще из-за ее аристократического происхождения и умения красиво танцевать – охотились лучшие женихи страны, самым почетным среди которых был наследник «ювелирного короля» Альфред Шульце.

Его предки, происходившие от прусских королей, в частности (об этом я слышала по сто раз на день!) от Фридриха Великого, поселились здесь в 1750 году, мои – были из гуситов, которые в это же время бежали из Богемии, основав здесь колонию ткачей и прядильщиков – Новавес, что означало «Новая деревня» – вполне по-славянски. Таким образом, получается, что я родилась и несколько лет прожила в Новавесе, а уже с 38-го пришлось изрядно поломать язык, запоминая новое название: Бабельсберг.

В начале войны Альфред уговаривал мою семью перебраться в Швейцарию, главным образом, из-за меня. Но та девчонка решила бороться до конца и войну (глупышка!) восприняла как избавление от ненавистного брака.

Надо сказать, что, несмотря на ангельскую внешность, та девчонка имела стальной стержень внутри. Он и помог выстоять, когда я в одночасье потеряла родителей – их убило бомбой посредине Ткацкой площади – даже хоронить нечего было.

А я осталась в полуразрушенном особняке – в самой дальней комнате второго этажа, за крышкой разбитого рояля, без еды и воды…

…Меня накрыло тенью.

Я еще больше вдавила лицо в колени. Но затылком, по– звериному почувствовала, как ко мне тянется рука.

Голос:

– He, Junge, lebst du noch? [2]

Ломаный немецкий язык…

Затем он отдернул руку:

– Черт! Он еще и кусается!

Несколько секунд я смотрела, как он потирает руку.

Потом она, эта рука, снова просунулась в щель и крепко схватила меня за ухо, вытащила на свет. Крышка рояля с грохотом свалилась на пол.

Снизу донеслись встревоженные голоса. Он повернулся к двери и что-то крикнул. Что-то успокаивающее. Потом, все еще держа меня за ухо, подвел к окну, поставил против света.

Отпустил.

Отступил на шаг.

Я ждала.

Он был совсем молодой. Он улыбался.

Сейчас он должен расстегнуть кобуру.

Или – брюки.

Или сначала – брюки, а потом – кобуру.

Потом все кончится.

Но он стоял и молча разглядывал меня. Потом случилось чудо.

Он тихо сказал: «Лореляй…» и прочитал несколько строк из Гейне – на том же ломаном немецком. Я исправила его – терпеть не могу, когда перекручивают поэтические строки! Пусть теперь стреляет – последнее слово будет за мной! И – не самое худшее – из самого Гейне.

Он сказал: «Данке…»

Снизу снова окликнули. Он снова отозвался и прижал палец к губам. Закурил, осматривая стены – на одной остался наш семейный портрет, я – посередине. Он долго переводил взгляд с меня на ту девушку, которая стояла рядом с родителями. Затем еще раз прижал палец к губам. И вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Я решила не прятаться. Нашла длинный колышек от ножки рояля, его конец был острым, как нож. Я зажала его в руке. Кому предназначалось это оружие – не знаю, но я решила сражаться.

Итак, стержень во мне засел крепко.

Я не сдамся!..

…Сломался этот стержень только тогда, когда Альфред, чистый и сытый, в новенькой военной форме союзной армии, приехал за мной в наш район и вывез оттуда, как свою «пропавшую жену».

Такая вот она, жизнь. Но до этого…

До этого было несколько дней – уж не скажу, сколько именно, – которые затмили собой все последующие.

Все.

По сегодняшний день.

И если бы не существование Марии фон Шульце, а «иже с ней» Юстины, которую я никогда не видела, я бы считала, что до сих пор брежу наяву…