Анатолий Тосс - Почти замужняя женщина к середине ночи

– Это он про что? – поинтересовались девушки. – Про какой неестественный путь? Причем тут вообще извращения? Мы же в театре. – И они засмеялись своей веселой шутке, переглядываясь радостно и озорно.

А вот Илюха совсем не засмеялся. Он решительным, твердым шагом двинулся к стойке буфета и, не скупясь, загреб толстенькую стопочку бумажных тарелок. Плотненьких таких, которые даже бутерброд с колбасой салями удержат – не прогнутся.

Зоркая служительница буфета, однако, без труда обратила внимание на стопочку.

– Вы куда? – всполошилась она. – Мужчина, куда вам столько бумажных тарелочек? Положите на место! Положите немедленно, а то мне на зрителей не хватит.

Но Илюху ее призыв не остановил. Он только выдержал паузу, решая для себя – вдаваться в перепалку или избежать ее.

Конечно, он мог просто убежать с тарелочками под мышкой и схорониться между креслами в зале. Маловероятно, что бойцовая буфетчица оставила бы свой пост с салями и осетриной и пустилась бы в погоню ради тарелочек.

Но Илюха был не из тех, кто пускался наутек, он привык встречать препятствия грудью. А в данный момент препятствием была буфетчица. Поэтому Илюха вздохнул, набрал в грудь побольше воздуха и… призывно посмотрел на меня. Мол, давай, подключайся, это уже по твоей части.

Я и сам знал, что по моей, и потому подступил поближе, чтобы не афишировать на весь буфет. А потом сказал доверительно, немного смущаясь от деликатности темы.

– Да видите ли, тут конфуз такой вышел, – окинул я глазами недлинную очередь, подключая ее к конфузу. – Я сегодня со своей бывшей женой в театр пришел. У нас неравный брак был, в смысле возраста. Потому и развалилось все. Знаете, ей одно надо было, а мне совершенно другое. А то, что ей надо, я до конца ей дать не мог. Как-то давал, ухитрялся, но не до конца. Да оно и понятно, разница в возрасте. Ну что тут поделаешь… – Я вздохнул.

Очередь сразу закивала мне сочувственно и, крайне заинтересовавшись моими интимными признаниями, стала мне сопереживать. Прям все вместе, во главе с буфетчицей.

– Зато я театр очень люблю, – продолжал я. – Он ведь облагораживает, очищает. Вот, думал, в театр ее возьму, может, она и поймет. Может, и удастся все заново склеить. В конце концов, не постелью единой… – перефразировал я. – Она ведь, знаете, совсем молодая еще, еще истинных ценностей не понимает до конца. Ей бы все… Ну сами знаете, что сейчас двадцатилетним нужно… – Еще один вздох.

Тут, правда, один несдержанный из очереди попросил бутерброд с осетринкой, видно, не терпелось ему. И буфетчица отпустила, не отрывая, впрочем, от меня сочувственного взгляда.

– Так, понимаете, что получилось, – продолжал я, выждав отсчет сдачи. – Она, глупенькая, оделась совсем не для театра. Для дискотеки нормально было бы, но не для театра. Говорю же, молодая еще совсем. Она, видите ли, лифчик под кофточку надеть не удосужилась. А кофточка, как сейчас модно у них, просвечивает вся, особенно на уровне грудей. Особенно в свете софитов. Мы ж на первом ряду сидим. Спасибо товарищу, билеты хорошие достал. – Тут я показал на товарища, по-прежнему не отпускавшего стопочку тарелок.

– Так вот, к нам сейчас режиссер ваш, Марк Захарович, вышел в перерыве и сказал, делайте, мол, что угодно, но чтобы просвечивание на женской груди убрали. А то актеры жалуются, говорят, с текста сбивает. Да и вообще полностью нарушает их артистический настрой. Так он и сказал, Захар Маркович. Либо делайте, что хотите, либо извольте моментально покинуть театр. А как мы его покинем, когда жена лишь только-только начала в действие душой проникаться, рецепторами его впитывать… Боюсь, если уйдем сейчас, то так и не склеится у нас больше никогда. Вот товарищ, – я снова указал на Илюху, – и предложил тарелочки бумажные под кофточку заложить. Чем не чашечки от лифчика? И круглые и плотненькие, вот они просвечивание и остановят. Товарищ говорит, что у моей жены такая грудь упругая, она так плотно тарелки к кофточке прижмет, что они там, как родные, лягут. Хотя я понимаю, жестко ей, бедняжке, будет. И колко. У нее там все нежно так. А от театрального восторга еще пуще обострилось и чувствительней сделалось… Но ради театра… Вдруг склеим все же…

На этом месте я сбился и замолчал, и не знал, как продолжить. Впрочем, продолжать мне было ни к чему – очередь сопереживала мне больше, чем Настасье Филипповне с князем Мышкиным в первом действии.

– А зачем же вам их так много, тарелок-то? – все же не до конца поняла буфетчица, глядя на меня с тоскливой человеческой жалостью. – Для кофточки всего ведь две потребуется.

Тут мне снова пришлось задуматься. Потому как вот так с ходу найти оправдание многим тарелочкам я не смог. Вот если бы у моей бывшей жены было не две груди, а скажем… Но все это были лишь ненужные фантазии, особенно сейчас, когда очередь ждала от меня честного ответа.

– Так, понимаете ли… – начал было я.

Но Илюха опередил.

– Да гвоздь у меня в ботинке, – отрезал он жестко и с концами. – Я из остальных тарелочек стельки сейчас вырежу. У вас, кстати, ножниц не будет?

И не смотря на буфетчицу, как та виновато качает головой, он повернулся и стал покидать помещение буфета. А я за ним. И лишь краешком бокового зрения я успел заметить, как очередь провожала меня своим коллективным взглядом.

Что было в нем – сочувствие, сострадание, желание понять, разделить? А у некоторых, может быть, потребность помочь, исправить, пожалеть, пригреть? Про некоторых не знаю, но вот у буфетчицы было точно.

А две женщины, те которые со спутниками в очереди присутствовали, назидательно поглядели на своих спутников: вот, мол, смотри, какие мужчины заботливые попадаются. Чуткие, понимающие и заботливые. Вот как повезло его бывшей жене, жаль, что не ценит она. Хотя понятно, молодая еще. Для такого понимания годы должны пройти, жизнь должна научить. Вот как меня, например!

Мы пересекали с Илюхой фойе быстрым, маршевым шагом, а Илюха все цедил из себя недовольно:

– Слишком ты все-таки затянутый, стариканер. Затянутый и витиеватый. Расползаешься в подробностях. Я сколько раз тебе говорил, работать надо над формой, оттачивать ее. Чтобы энергичная и сжатая была, как пружина, и била в самую сердцевину. Проще надо, проще и точнее.

Он выдержал паузу, похлопал себя по груди, проверяя, цела ли бутылка в кармане пиджака, и продолжил:

– Ну зачем так длинно про разбитую семью, про упругость груди, про то, что нежно у нее все там, у жены твоей? К чему излишняя лирика? Она, может, в зрительском воображении и рисует картинку, может, и на жалость бьет. То есть психологическая составляющая худо-бедно, но присутствует у тебя. – Тут Илюха остановился и заглянул мне в глаза. – Но как насчет другой составляющей? Как насчет эффективности? А?