Габриэль Витткоп - Каждый день - падающее дерево

Но сейчас уже осень, и первые порывы ветра вызывают стоны у Атиса из соседнего сада — Атиса с зеленым мехом, в котором воркует серая голубка. Одна его ветвь засохла, покрывшись сухими иголками, — дурной знак, повод ударить топором. Вскоре придут лесорубы, и я увижу, как его длинное тело погрузят на грузовик, тот свернет за угол, и освещение изменится.

Каждый день - падающее дерево, и каждый мотоцикл, врезающийся в дерево, — алая роза в моем гербарии.

Уже осень. Пока мошкара еще танцует балет в ветвях, благоразумные пауки возвращаются восвояси. Ипполита получает длинное письмо от Макса. Хоть он откровенничал с ней не впервые, похоже, он сожалеет об этом, и в его доверительном тоне теперь сквозит какая-то неловкость. Даже зная, что Ипполите можно говорить все, Макс понимает, что поделиться секретом — значит уменьшить его ценность. С первой же минуты откровенности возникает сообщничество, а там, где есть сообщничество, присутствует и зародыш измены. Точь-в-точь как беспричинная ненависть, идеальная дружба должна существовать вне всякого основания и контакта, вне всяких поступков и слов. Любая общность сопряжена с соперничеством, похожим на внутриутробное соперничество близнецов. Откровенности следует остерегаться, ведь она избегает проклятия, лишь если возникает между незнакомцами, не связанными даже узами симпатии, — это простой избыток, переливающийся через край чаши. Именно так с Максом заговорил однажды в лифте мертвенно-бледный, осунувшийся мужчина, которого он никогда раньше не видел. Человек в отчаянии кричал:

— У меня украли куклу! У меня украли куклу!..

Мужчина был зрелого возраста, и заурядная внешность помешала бы потом безошибочно его опознать. Под прикрытием этой ничтожности, защищавшей его, словно талисман-не-видимка, аноним вышел из лифта одновременно с Максом, и в коридоре высотного здания, по которому проходили точно такие же анонимы, продолжал зычно вопиять о своем горе. Эта надувная кукла американского производства, говорил он, была чрезвычайно дорогая и очень хорошо продуманная. Он привык к ней вплоть до абсолютной зависимости и, считая ее незаменимой, наконец, позволил себе разгласить сокровеннейшую тайну, которую так ревностно хранил, пока гостиничная крыса или непорядочный слуга не обнаружил это чудище, идола, идеальную любовницу, сложенную на дне чемодана под локонами его парика, -шкуру, очень похожую на кожу, которую держат на руках тела с обнаженными мышцами у Везалия. Изнасилование куклы.

— Что сделали с моей куклой? — спрашивает Югетта.

Но вернемся опять к мужчине: затем было изумление жертвы, которая сначала не верила, надеялась, что ошиблась, перевернула вверх дном содержимое чемодана, роясь в белье, пока все не затопил прилив стыда, в свою очередь сметенный таким полным отчаянием, что достоинство, которое мы учимся хранить, потеряло всякий смысл. Впрочем, доверенное лицо или слушатели должны были быть незнакомцами. В этом отношении аббат М. проявил перед Ипполитой крайнюю несдержанность, но, возможно, он как раз упивался тем, что этот дополнительный позор столь исчерпывающе довершал его нравственное падение. Когда Макс спросил мужчину, пожаловался ли он администрации отеля, тот с негодованием прижал руку к сердцу:

— Да вы что! Отель, где меня знают!..

Этот мужчина был прав и вел себя вполне обоснованно. В силу аналогичного механизма Макс более или менее осознанно сожалел о разглашении секрета, словно человек, который, поддавшись эмоциям, внезапно делает крутой поворот, испытывая потребность оскорбить, и при этом ранит себя в самое сердце и терпит сотни мучений, произнося обидные слова. Письмо, полученное Ипполитой, было не обидным, а дружеским. Только вот, бесцветное и пустое, оно вовсе не трепетало. Это — письмо, которое прикидывается мертвым в ожидании лучших времен. Стало быть, Ипполита и ответит на него в лучшие времена, а пока что кладет его под спуд.

Между миром и мною — завеса или даже стекло, но ничего подобного нет между вещами и мною, и главное - между моей полнейшей субъективностью и объективностью моих мыслей, если я того захочу... Не знаю, откуда слышится звук сирены, пока я работаю под лампой, в предрассветной тишине. И вдруг, посреди молчания — этот звук, пожарная тревога, возвратившая корабли и речную мглу. Я люблю реки. Те, где под мостами скользят баржи, цивилизованные реки вдоль набережных, а также медленные реки между пастбищами или бурные, уносящие сухие деревья. Большая река все катится, катится и бурлит, увлекая образы, касаясь песчаных берегов, река в беспрестанном движении, становлении, река без преград и плотин, гераклитовская река бесчисленных веков, река дня и ночи, жизни и смерти.

Мысль об этой бесконечной реке занимает ее до самого вечера. Это пора сбора прирейнского винограда, но в «римлянине» из темного стекла прошлогоднее вино еще хранит запах грозди и тумана. Из какого дерева сделана бочка? В какой земле эти корни так долго, так таинственно блуждали, как еще до сих пор блуждают корни виноградной лозы, из которой родилось это вино? Говорят, этот год будет великим, годом отборного вина, особенно — баденских сортов. Ипполита зажигает свечи и выключает лампу; и тогда большой, желтый кошачий глаз вспыхивает на дне «римлянина», где мастер-стеклодув, уже много лет гниющии под ивами, вместе со своим дыханием оставил чуточку своей души. Мерцают, потрескивают огоньки в яйцах, устилающих стол, — опаловых, из горного хрусталя, серебра или граненого стекла. У других — из оникса, змеевика, мрамора, фарфора или слоновой кости — лишь тусклая золотинка сбоку, но отблеск свечей придает всем глубокую таинственность, сродни черным кубическим коробкам на комоде мадмуазель Луизы, - это апотропей или чары, за-зеркальный жест или кладбище безымянных вещей.

Ноябрь. Зима сопровождает меня и в теплоте комнат, посылая сюда блики старого шелка, переливчатый свет, разрезанный на четырехугольники окон, свое долгое присутствие. Над дверным косяком ангел, медленно убиваемый отоплением, оплакивает свои облупившиеся чешуйки. Его лицо покрывается коркой, проказой и рассыпается, а невредимые глаза беспрестанно задают метафизический вопрос о его собственной сущности, той тайне, которая никогда не формулировалась так, чтобы можно было ее разгадать. Хоть я, конечно, не знаю, что такое ангельская сущность, и хоть я все же знаю, чем она не является, главное — мне известно, чем она могла бы быть. Отсутствием категориальной, родовой и половой принадлежности, разумеется, ограничительным и способным упразднить беспричинность и универсальность творческого начала. Поэтому ангел заключает в себе любые возможности, и в нем представлены все образцы. Но эта свобода, которую пытались иллюстрировать крыльями, — еще и скрытая возможность любой энтелехии или даже, стоит только ангелу захотеть, скрытая возможность его отрицания, любой изначальный принцип, обладающий также уничтожающей силой. Ангел, который может все — даже обходиться без выбора пола, — способен и воздержаться от своих возможностей. Поэтому ангел, первозданное чудище, гарпия-мать и гарпия-отец, зародыш до клеточного деления, самец и самка, совершенный и абсолютный, отвергает иерархию и чины наивной системы, придуманной Дионисием Ареопагитом. Ангел-телец, готовый к битве, ангел-голубь, взлетевший на башню, бородатый ангел, ангел с округлой глоткой, ангел небесный и морской ангел, черный ангел, низвергаемый бурей в бездну, ангел Зла, растянувшийся на балке в сарае, ангел-эфеб, раскрывающий крылья у меня на стене, ангел, не умеющий летать, поскольку всякий полет ограничивается собственной динамикой; ангелы, грани великого гермафродита, каким, возможно, его представляли себе гностики.