Валерий Грузин - Гибель Киева

– Представь себе, когда я копнул, оказалось опять донецкие! Ну мы, конечно, организовались, разведали, вышли на кого надо, а там сказали прямо в фейс – семьдесят штук «убиенных евпаторийцев», у. е. то бишь, и ни копейкой меньше, поскольку срок бумаг, подписанных районными начальниками, истёк, да и начальников тех не сыскать. – Александр и думать не мог, что его коллега, всегда невозмутимый и сдержанный, умел так возбуждаться и переходить на городской сленг. – Короче, в мэрии готовы взять, а кто там не берёт? Вот и собираем по пятьсот. А у меня, как на грех, ну ничего, ну ничегошеньки. И никто не одалживает.

Известное дело, взгрустнул Александр, хочешь быть любим – люби сам, хочешь, чтобы тебе одалживали, – одалживай сам. А Вольдемар-то каков! Ничто нашенское ему не чуждо. И попивает, наверное, закрывшись на все замки. За эти пятьсот он разобьётся.

С Анатолием встретились в демократической пивной. Нет, не в той, которыми раньше славился Подол. Где в тяжёлые, грубого литья кружки разливалось бочковое жигулёвское; где на голых столах из гранитной крошки высились холмы красных панцирей, обсосанных до хруста длинных рачьих ног, клешней и шеек; где на стенах, столах, на полу и даже в карманах слоилась перламутровая чешуя; где дым от красной «Примы» – коромыслом; и где все – братья. Не осталось в Киеве ни одной такой пивной. Ни одной! С-кажите, други любезные, куда же теперь деваться киевскому мужику? Где отвести душу? Негде. Тогда зачем мужикам такой Киев?

Они ели пиццу, попивали из высоких стаканов тонкого стекла бочковое пиво. Типичный подольский генделик – убожество с претензией на роскошь.

Анатолий, как всегда, был в своей униформе – мятом твидовом пиджаке, заколошматившем-ся турецком свитере и потёртых синих джинсах, склёпанных в подольском подвале.

При виде пива он приободрился, но, не обнаружив в меню раков, погрустнел. Уловив перемену в его глазах, Александр в качестве компенсирующей меры предложил:

– По соточке?

– Да я не против. Только давай за рыбкой сгоняю. Это недалеко, через дорогу, у Житнего.

– Хорошо. Я подожду. Держи, пригодится, – и Александр сунул ему сотенную.

Анатолий покрутил купюру:

– А мелкими не будет? А то со сдачей возникнут проблемы.

Он как-то незаметно исчез и так же незаметно возник. Вытащил из кулька вяленого леща, связку окуньков и плотвичек:

– Теперь посидим по-киевски. Такой вот исторический парадокс, – Анатолий принялся чистить леща. – Раньше вяленую рыбу возами возили. Из озёр в Конче-Заспе монахам в Лавру. Да и Житний был ею завален. Дешевле картошки продавали. Днепр ведь совсем другой рекой был. Богатой и чистой. Водовозы прямо с берега свои бочки заполняли и развозили её, чистенькую и вкусненькую, без хлорки и прочей гадости. Целебная водичка была, днепровская, – минералке не уступала.

– Накатим за Днепр, – предложил Александр, наполняя рюмки водкой, такой же сомнительной, как и нынешняя днепровская вода.

Выпили, закусили, и Александр спросил:

– Как ты думаешь, можно ли вернуть и прежнюю воду, и прежний город, и нас – прежних?

Анатолий, потянувшись за солёным огурчиком, взглянул на Александра по-новому.

– Я всегда знал, что ты не пропащий, – он таки подцепил огурец, – да только таких, как ты, всего-ничего осталось. А ответ мой таков: боюсь, что нет. Точка невозврата пройдена. Погиб Киев. Погиб. И похоронили его без почестей. Но ты не горюй, – Анатолий отхлебнул из бокала пива с осевшей пеной, – Киев не один раз погибал и не один раз возрождался. Пока есть потомственные киевляне, шанс есть. Если орда не догрызёт. Ты-то как? Я понял, что охота на тебя идёт.

– Идёт. Спасибо, что помог.

– Да ладно. Только не вздумай денег давать. Обидишь.

И тут Александру стало стыдно. Сегодня стыд несовременное чувство, лишнее, мешающее жить и договариваться. А стыдно ему стало потому, что приготовил он деньги в конверте. Приготовил.

– Думал, – признался Александр. – Уж прости, что оскорбил тебя самим намерением.

– Прощаю. Время сейчас такое, донецкое.

– Слушай, Толя, как ты думаешь, почему они не переносят столицу к себе? Гляди, и Киев бы уцелел. Может, им такую идею подбросить? Хотя бы через нашу газету.

– Уж если и переносить столицу, то в Южную Пальмиру. Там люди быстрее ходят и думают, и, похоже, у них даже на один градус температура тела выше, – Анатолий дочистил леща и начал раскладывать ломтики по тарелкам. – А донецкие только говорят громче, и сами – наглее, примитивнее, жёстче, конечно, и добиваться своего умеют прямо сегодня, прямо сейчас, без всяких там угрызений и сомнений, что есть суть всякого интеллигентного существа. Но самые-самые из них хотят жить в другой среде обитания, хотят мягкого и трепетного. А мягкое всегда побеждает твёрдое. Не-а… столица им там не нужна.

– Что делать будем?

– Пить пиво и есть леща.

– Слушай, Толя, а ты донецкого всегда отличишь от киевлянина?

– А ты разве нет?

– Да, уж… как говаривал Киса Воробьянинов. Даже со спины.

– Ты прав. Недаром говорят, что хорошую грудь со спины видно.

– У них там целые поселения из бывших зэков образовывались. Сам понимаешь, какие нравы царили. Бережно, из поколения в поколение, передавали житейские ценности, и вот, имеем культуру без нюансов. Естественно, этот концентрат разбавлялся учителями, медиками, военными и пришлыми служивыми, но сам знаешь, чтобы образовался интеллигент нужно три поколения, аристократ – семь. Они сейчас своих детишек в лучшие лицеи погнали, их теледикторы западнее наших будут – трёхдневная щетина у мужчин и тифозная причёска у женщин, очки и подсмотренные повадки, интонация и манера держаться – не Донецк, а Нью-Йорк какой-то. Сплошной декаданс и ля фам фаталь. Да шо вы такое мне говорите? Ладно, давай выпьем.

Былая решимость Александра вернуться к Барбаре через час-полтора незаметно отодвинулась. Он чувствовал, что подбирается к главному, точившему, сверлившему и буравящему душу, мозги и сердце последние дни и ночи, и пришло время не спешить. Это главное вращалось, зацикливалось и обматывалось вокруг чего-то такого, что связывало в один узел его город, его судьбу, его миссию.

Ну хорошо, пишет он эти заметки, колонки, статьи, ехидничает, прячет в них ядовитое жало, кто-то читает, кто-то понимает. Ну и что? Как это может повлиять на людей? Да никак. Делать что-то нужно.

Дерзость в нём жила. Издавна. Ну не может же он, покрутившись, повыпендривавшись, сожрав свои четыреста тысяч котлет, выпив цистерну пива, вагон водки, поизносив десятки штанов и помяв сотню-другую женщин вот так прямиком отправиться на Берковцы или крематорий на Байковой горе, лечь там под крестом или упокоиться в ритуальной вазе, пролежать отведённые по кладбищенским нормативам годы, а затем, удобрив почву, пусть и любимую, киевскую, навсегда растаять, раствориться, исчезнуть. Надо же не только жить. Надо жить ЗАЧЕМ-ТО. И Анатолий как раз тот человек, который мог помочь.