Ричард Форд - Трудно быть хорошим

Кроме того, отпечаток умственной недоразвитости и постоянное соседство с животными, которые были его единственными друзьями, придали его лицу и повадкам что-то свинячье. Он подходил к мусорным ящикам, выставив вперед голову, словно собираясь рыться (с голоду) в земле; поглядывая искоса маленькими красноватыми глазками; судорожно принюхиваясь вздернутым, наподобие свиного рыла, носом; жирный загривок у него был весь в глубоких розоватых складках, а светлая редкая щетина, которая неровными пучками окаймляла его скулы, не была даже подобием бороды. Небольшого роста, грузный и сильный — он взваливал мусорные ящики на спину, дотаскивал до грузовика и опрокидывал в деревянный, огороженный планками, кузов машины. В кузове всегда было несколько свиней, вечно голодных и ждущих отбросов. Возможно, он брал с собой каждый раз новых свиней; возможно, это было для них наградой — ведь им не приходилось дожидаться, пока Хряк привезет отбросы домой. Он собирал только пищевые отходы — никакого бумажного, пластмассового или металлического мусора — и все это шло его свиньям. В этом заключались все его обязанности; у него была очень специфическая работа. Ему платили за сбор отходов, которые шли на корм его свиньям. Когда же ему хотелось есть (мы фантазировали), он съедал одну из своих свиней. «Всю, за один присест», как говорили мы на Франт-стрит. Но еще больше сближало его со свиньями то, что он не умел разговаривать. Его слабоумие то ли лишило его дара человеческой печи, то ли — еще раньше — способности усвоить человеческую речь. Хряк Снид не разговаривал. Он хрипел. Он визжал. Он точно хрюкал — такой у него был язык; он учился ему У своих подопечных, как мы учимся нашему у тех, кто нас окружает.

Для нас, детей с Франт-стрит, не было ничего заманчивее, чем тайком подкрасться к нему в тот момент, когда он вываливал объедки своим свиньям, и выскочить, захватывая его врасплох, из-за кустов изгороди, из-под веранд, из-за машин на стоянке, из гаражей и навесов над погребами. Мы прыгали перед ним (хотя опасались подходить чересчур близко) и истошно орали: «Хряк! Хряк! Хряк! Хряк! ХРЮ-ХРЮ-ХРЮ! У-У-У!» И, как свинья — в панике, шарахаясь наугад, обезумев от страха (казалось, каждый раз это было ему внове, как будто у него совсем не было памяти), — Хряк Снид издавал в ответ пронзительный вопль, словно ему всадили в спину мясницкий нож, и начинал рычать ХР-Р-Р! — с такой натугой, будто бы ему, сонному, только что перерезали горло.

Я не могу описать этот звук; он был ужасен, от него мы, дети с Франт-стрит, с визгом кидались в разные стороны и прятались куда попало. Впрочем, скоро страх проходил, и мы опять с нетерпением начинали ожидать его появления. Он приезжал дважды в неделю. Такая роскошь! И каждую неделю или около того бабушка с ним рассчитывалась. Она шла за дом, туда, где он ставил свой грузовик — и где часто, только что напуганный нами, стоял, обиженно всхрапывая, — и говорила: «Добрый день, мистер Снид».

И мгновенно Хряк Снид превращался в ребенка, делающего вид, что целиком поглощен работой и ничего не слышит, ребенка до болезненности робкого и мучительно неловкого. Как-то он даже закрыл руками лицо, измазав его вляпавшимися в кофейную гущу пальцами; в другой раз он так резко отшатнулся от бабушки, что зацепился одной ступней за другую и свалился прямо у ее ног.

«Рада вас видеть, мистер Снид», — обычно говорила бабушка, не морщась — ничуть — от струящейся ей навстречу вони. «Надеюсь, дети вас не очень обижают», — говорила она. И добавляла: «Вы знаете, вы не должны позволять им обижать себя». Затем давала ему деньги и, глядя сквозь планки на свиней в кузове, свирепо набрасывающихся на очередную порцию отходов и время от времен «друг на друга, говорила: «Какие прекрасные у вас свиньи! Это ваши собственные свиньи, мистер Снид? Это те же, что вы привозили на той неделе, или новые?» Но, несмотря на неподдельный интерес к его свиньям, ей никогда не удавалось вытянуть из Хряка Снида ни слова. Он начинал дергаться в стороны, спотыкаться, пытаясь обойти ее, но было видно, что его так и распирало от удовольствия, ведь бабушка явно одобрительно относилась к его свиньям и даже, судя по всему (и совершенно искренне!), к нему самому.

После того как она уходила в дом, разумеется, и когда Хряк Снид начинал выводить свою переполненную машину задним ходом со двора, мы, дети с Франт-стрит, снова подлетали с обеих сторон грузовика; Хряк и его свиньи тревожно визжали и угрожающе и яростно хрипели, а мы громко скандировали:

«Хряк! Хряк! Хряк! Хряк! ХРЮ-ХРЮ-ХРЮ! У-У-У!»

Его обиталище находилось в Стрэтеме — в восьми милях от нашего города по дороге на океан. К тому времени, о котором пойдет рассказ, я переехал (с отцом и с матерью) из бабушкиного дома (незадолго перед тем, как мне исполнилось семь лет, как я уже говорил). Моему отцу — он был учителем — дали квартиру при частной школе-интернате, которая в ту пору была еще мужской, а там все хлопоты, связанные с уборкой пищевых отбросов (как и всех остальных отходов), брала на себя школа.

Мне, конечно, хотелось бы сообщить о том, что, когда я вырос, я осознал (с болью) всю нашу детскую жестокость и что я вступил в какое-нибудь добровольное общество защиты таких людей, как Хряк Снид. Но я не могу этим похвастаться. Кодекс маленьких городков прост, но всеобъемлющ: если на многие формы помешательства смотрят снисходительно, то на многие формы жестокости вообще не обращают внимания. Хряка Снида терпели; он продолжал оставаться самим собой и жить как свинья.

Конечно, повзрослев, мы, дети с Франт-стрит, поняли, что он дурачок, а со временем мы узнали, что он еще и попивает. Грузовик с огороженным планками кузовом, провонявший свиньями, отбросами и еще черт-те чем, носился, кренясь из стороны в сторону, по городу все годы моего детства. Сидящему за рулем подвыпившему Хряку дозволялось расплескивать жижу на землю, ему даже уступали дорогу — по пути в Стрэтем. Да, теперь еще этот Стрэтем! Есть ли что-нибудь более провинциальное в жизни маленького городка, чем привычка высмеивать еще более маленькие городишки?

В своем романе «Пятый бизнес» Робертсон Дейвис пишет о жителях городка Дептфорд: «Мы были серьезными людьми, мы живо интересовались всем, что происходило в жизни нашего города, и ничуть не завидовали тем, кто живет в городах побольше. Однако мы смотрели с жалостью и насмешкой на располагавшийся в четырех милях от нас Боулз Корнерз, в котором обитало всего сто пятьдесят жителей. Нам казалось, что Боулз Корнерз — это такое богом забытое место, что поселиться в нем — значит навсегда лишить свою душу всякой надежды на грядущее спасение».

Стрэтем и был для нас, ребят с Франт-стрит, таким Боулз Корнерз. Когда мне исполнилось уже пятнадцать лет и я сошелся кое с кем из старшеклассников — а там учились ребята из-за границы, из Нью-Йорка и даже из Калифорнии — я стал настолько свысока смотреть на Стрэтем, что даже сейчас не могу понять, как это случилось, что я вступил в стрэтемскую добровольную пожарную дружину; я не помню, как я вступил. Кажется, если мне не изменяет память, в Эксетере добровольной пожарной дружины не было; в Эксетере, судя по всему, был второй тип пожарной команды. [6] В США профессиональные пожарные команды, которые содержатся за счет городского муниципалитета, имеются обычно в крупных и средних городах, а в остальных населенных пунктах существуют добровольные пожарные дружины. Нас было несколько жителей Эксетера — явно нуждавшихся в каком-то деле, в котором мы могли бы проявить себя, — кто присоединился к «Стрэтемским добровольцам». Возможно, впрочем, также и то, что наша уверенность в никчемности стрэтемцев была настолько велика, что мы считали: даже свои собственные пожары они не сумеют потушить, как надо.