Ричард Форд - Трудно быть хорошим

Но случилось исключение: я знал-таки этот девиз, сам воспитывался под сенью такового, надпись выглядела еще суровей — в нашем домашнем варианте вокруг текста вился резной шотландский чертополох. Отец повесил ее в передней; кто ни войди, увидит прежде всего, а, проходя ранним утром в кухню, непременно увидит девиз наша мать, унаследовавшая слабость, о которой избегали упоминать, — была на какую-то долю англичанка.

Беседу вел Джим, остальные слушали, я порой просто наблюдал. Он, спору нет, был хорош собой, а теперь еще и принарядился, облачась в консервативный темно-серый костюм в полоску и в галстук, то ли синий, то ли серый. Но независимо от одежды мне он всегда виделся лесорубом. Как же иначе? Лучшего лесоруба я не встречал и едва остался в живых, чтобы сейчас утверждать это.

Джим в основном рассуждал о распиловке и о колледже. В течение лета мы с ним почти ни о чем не говорили, всего менее — о колледже. Теперь же он мне задавал о нем массу вопросов и задавал не из зависти или от обиды, что вот, мол, такой же парень-шотландец, и топором да пилой хуже владеет, а вот везет ему, дескать, больше. Джим воспринимал себя, по крайней мере рассевшись в тот вечер, удачливым молодым дельцом и не надеялся, что я когда-нибудь достигну желанных ему высот. До меня так и не дошло, каким он представлял себе социалиста. По-моему, он был за свободное предпринимательство. И был из тех, у кого не оказывается на деле тех черт, которые при первой встрече вы полагали определяющими. Может, о них вы просто слыхали и оттого ждали увидеть под иным углом зрения, может, форма проявления была иной и вы сами не опознавали эти черты. В любом случае, о политике мы с ним не разговаривали (добавлю, что почти все время не разговаривали ни о чем). Я слышал, как речь о социализме он заводил с другими рабочими, не столько речь, как, если быть точным, вопль, будто те обращаться с пилой вовсе не умели. Войдя в мир через черный ход Дакоты в двадцатые годы, он должен бы вроде был стать бедствующим социалистом, но в разговоре о высшей школе занимало его — ежели, допустим, приняться за нее — можно ли одолеть ее спроста, то есть проблема была в корне капиталистическая. Полученный в Дакоте опыт учения оказывал устойчивое воздействие. Джим дошел до седьмого класса, и тамошние учителя, насев, выставили его. Вот и занимало его, как оно там — преподаватели промеж седьмого класса и выпускного курса продолжают ли давить и нажимать и могут ли его погнать. Я весьма ободрил его, заметив:

— Ну, прошлой зимой было не так тяжело, как в это лето.

Он подбавил нам канадского, и, отхлебывая виски, я прикинул, не устроил ли мне Джим в это лето демонстрацию того, что он понимает под высшим образованием. Если так, то он недалек от истины.

Впрочем, разговор был почти целиком посвящен лесопромыслу, поскольку о своем труде лесорубам и говорить. И они его ко всему приплетают. Например, празднуя Четвертое июля — единственный в те поры святой день, кроме рождества, устраивают состязания в катании бревен, в их распиловке, в метании топора. Их труд — их мир, включающий их забавы и их женщин, и приходится этим женщинам перенимать речь лесорубов, особенно если надо крепко выразиться. Аннабелла раз-другой встряла со строкою «Лесину уронить на этого подлеца», но стоило мне слегка полюбопытствовать, что такое в ее понимании лесина, быстро переключилась на чистую южанскую поэзию. При такой профессии ей ведь надо и выражаться как окружающий трудовой люд и вдобавок вести милую беседу.

Мне было интересно и то, как Джим обрисовывал нас своим дамам — дружно работающими напарниками, обсуждающими технологические проблемы лесопиления. В его изображении мы вели технические собеседования такого рода: «Ты сколько там держишь?» — спрашиваю я. «Полтора дюйма», — отвечает он, а я говорю: «Бог мой, а я держу два с половиной». Поверьте, мы за исключением первых дней сезона не вели никаких дружных собеседований, да любой лесоруб подтвердит, что технические вопросы, которыми мы будто бы занимали себя, впечатление произвести могут лишь на проституток, а для профессионала лишены смысла, Джиму пришлось их выдумывать. В лесопилении он был непревзойденный мастер, тут никакие прикрасы ни к чему, но, похоже, стоило ему изобразить нас друзьями, пришлось попутно приукрашивать и нашу работу.

Я было собрался перекинуться парой слов с женщинами, прежде чем удалиться, но едва обратился к Аннабелле, она чуть не скосила меня встречным высказыванием:

— Значит, мы с вами оба напарнички Джиму? — Заметив, что перестаралась, в ту же минуту ушла от этой темы и стала пытаться внушить мне, будто она шотландских кровей. Я ответил:

— Толкуй про то какому-нибудь шведу.

Она была готова изобразить из себя что угодно, только пожелай, кроме лишь того, к чему, по твоим сведениям, не имела отношения. Не требовалось долго вслушиваться, чтобы установить, что она не с Юга. Равно как и вторая женщина. Локоны да немногие словечки, вот и все, и это все ради дакотского Джима, так надо понимать. По временам Аннабелла становилась слегка истеричной или по крайней мере возвышенной, произносила изысканный тост, стих или иностранную фразу. Следом она возвращалась к своей невинной игре: пыталась изобразить нечто взамен шотландских кровей, убедить своей игрой, понравиться мне в этой роли, в которой я мало что понимаю.

Ранее того я сообразил уже, что эти женщины не мать с дочерью и вообще никакие не родственницы. Возможно, все трое получали особенное удовольствие, сознавая себя семьей. Обе дамы одевались, естественно, одинаково, носили локоны, чуть подделывались под южный говор, но по сути были разные в кости и сложении, только что обе крупные телом.

Итак, втроем они создавали теплый семейный порочный круг.

Лесоруб в темно-сером костюме в полоску и при галстуке, две его крупных дамы без ничего под платьем теснились в дверях, когда я с ними прощался.

— Привет, — сказал я, уже выйдя на улицу.

— Оревуар, — ответила Аннабелла.

— Привет, — проговорил Джим, а потом добавил: — Я буду тебе писать.

И написал, но только уже поздней осенью. Видимо, к той поре все лесорубы, и шведы и финны, перезнакомились с его домом на северной окраине, а он записался в публичную библиотеку Мизулы и перечитывал Джека Лондона, пропуская сочинения о собаках. Поскольку адрес на конверте был указан точный, Джим, следовательно, заходил к моим, чтоб узнать его. Конверт был большой, квадратный, а листок маленький, линованный, с рваным краем — значит, вырван из блокнота. Почерк был такой, что начиналось каждое слово крупными буквами, а к концу они делались мельче.

В течение учебного года я получил от Джима еще три письма. Все они содержали фразу или две. Литературный жанр фразовой миниатюры в руках мастера служит не пустяшным поводам, а тому, чтобы вкратце вместить целый мир. В лице Джима я впервые познакомился с мастером этого жанра.