Ричард Форд - Трудно быть хорошим

Тело отца находилось в комнате Сэйры. Кровать вынесли, чтобы освободить место для цветов, стульев и гроба. Сэйра долго вглядывалась в черты умершего, как будто могла прочесть в них ответ на свои вопросы. Да, это лицо отца, темное, шекспировское лицо, обрамленное седыми курчавыми волосами и как бы разделенное надвое седыми короткими усами. Это было совершенно немое, запертое лицо. Но оно также казалось пухлым, как бы чем-то набитым, вот-вот готовое лопнуть. Покойный был одет в темно-синий костюм, белую рубашку и галстук. Сэйра наклонилась и немного освободила галстук. Где-то между лопатками у нее зародились слезы, но к глазам не подступили.

— Да тут под гробом крыса, — крикнула она брату, но тот, видимо, не услышал ее, так как не вошел в комнату. Она была наедине с отцом, что редко случалось при его жизни. Когда он был жив, она избегала его.

— И где же эта девчонка? — спрашивал он. И сам себе отвечал: — Опять заперлась в своей комнате.

А все из-за того, что мать Сэйры умерла во сне. Легла спать, уставшая, и больше не проснулась. И Сэйра во всем обвиняла отца.

Надо смотреть на крысу в упор, она не выдержит взгляда и уйдет, подумала Сэйра. Наверно, не имеет значения, если я чего-то недопонимала или вообще не понимала.

— Нам столько приходилось переезжать, искать работу на уборке урожая, искать жилье, — жаловался отец. Сэйра хранила ледяное молчание. — Эти вечные переезды убили ее. А сейчас, когда у нас свой дом, четыре комнаты, почтовый ящик на веранде, ее нет. Слишком поздно. Она не увидит всего этого. — У отца бывали совсем плохие дни, когда он ничего не ел, а ночью не мог заснуть.

Как она бралась судить, где есть любовь, а где ее нет?

Вот она, Сэйра Девис — погружена в философию Камю, знает несколько иностранных языков, ее называют, подумать только, маком среди зимних роз. Но прежде, чем стать маком, она была обыкновенным подсолнухом в Джорджии, но даже тогда не могла найти общего языка с отцом. Только не с ним.

Надо смотреть на крысу в упор, подумала она — и сделала это. Хитрый зверек опустил свои дерзкие глазки и скользнул прочь. Ну хоть что-то путное вышло.

Почему это фотография матери, там, на камине среди мелкой церковной утвари, вдруг ожила? Годы не отразились на матери, ее чистые седые волосы заплетены в сияющие косы, уложены венком вокруг головы. Твердый, оберегающий взгляд. Она говорит с отцом:

— Он назвал твое имя. Он ждет. Оставим это место сегодня. Не завтра — будет слишком поздно. Сегодня. — Мать была великолепна в — своих быстрых решениях. — Но как же твой огород, как дети, ведь придется менять школу? — Отец наверняка нервно теребит в руках свою широкополую шляпу.

— Он призвал тебя, в путь!

И они трогались в путь — не зная куда. Куда приведет судьба. Опять какое-нибудь захолустье, осыпающиеся стены, протекающая крыша. Опять необходимость угодить нанимателю — мучение для самолюбия отца. Но в ту пору, с какой бы энергией он ни действовал, Сэйра замечала только его тяжелую медлительность.

— Переезды убили ее, — говорил отец.

Какое теперь имело значение, что часто в бешенстве отчаяния он готов был убить их? Что однажды страшно отколотил плачущего ребенка, который позже от чего-то умер, вовсе не от этого… и что на следующий день они переехали?

— Нет, — сказала Сэйра вслух, — я думаю, это не имеет никакого значения.

— Ты что? — окликнул ее брат, высокий, гибкий, черный, обманчиво-ровный в обращении. В детстве у него был неуправляемый характер. Взрослым он научился скрывать свою напряженность под внешним спокойствием, энергическим спокойствием реки, готовой в любой день выйти из берегов.

Он выбрал гроб неброского серого цвета. Сэйре хотелось бы красный. Кому принадлежат замечательные слова про «глубокое, темное сопротивление мертвых», кажется, Дилану Томасу. Неважно. Есть и другие возможности для сопротивления, не только красный цвет гроба.

— Я думала о том, что мама и папа сказали свое НЕТ через тебя и меня, — сказала Сэйра.

— Я тебя не понимаю, — ответил брат. Он был в семье человеком действия. Он просто направлял всю свою сдержанную ярость против препятствия, которое нужно было преодолеть, и потом ожидал результата так же спокойно, как теперь ждал ответа сестры. Философские сомнения и поэтические ассоциации, одолевавшие ее, были ему чужды.

— Все оттого, что ты — радикальный священник, — сказала Сэйра, улыбаясь. — Ты высказываешь свою правду лично, без посредника. — Ее волновала мысль, что брату удалось внести в знакомый с детства ритуал воскресной проповеди требование перемен. И в то же время было грустно от того, что, как ни гляди, это было важнее, чем Искусство средневековья, курс 201.

— Да, бабушка, — ответила Сэйра. — В Крессельтоне учатся только девушки. Да нет, нет же, я не беременна.

Бабушка стояла, вцепившись в широкую деревянную ручку своей черной сумки, которую крепко прижимала к животу согнутыми локтями. Ее глаза поблескивали сквозь круглые очки в металлической оправе… Она сплюнула на траву рядом с туалетом. По ее настоянию Сэйре пришлось проводить ее туда, пока тело переносили в церковь. Тяжело опираясь на Сэйру своей худой морщинистой рукой, бабушка сказала:

— Надеюсь, они там действительно научат вас уму-разуму. Да и Господь всюду с нами. Мне-то очень хотелось бы правнука. И кстати, для этого вовсе не обязательно быть замужем. Поэтому я и спросила. — Она достала из сумки бутылку «Трех шестерок» и отпила из нее глубокими короткими глотками, откинув назад голову.

— Вокруг Крессельтона почти нет никого из черных, — объяснила Сэйра, наблюдая, как пшеничная водка, пузырясь и булькая, исчезает из бутылки. — И потом, я сейчас действительно много занимаюсь рисованием и лепкой… — Может быть, сказать, что ей очень нравятся работы Джакометти? Нет, лучше не надо, решила она. Даже если бы бабушка и слышала о нем, хотя наверняка, что нет, то нашла бы его скульптуры чересчур тощими. Сэйра улыбнулась, вспомнив, как трудно ей было убедить бабушку, что даже если бы в Крессельтоне не дали стипендии, она все равно нашла бы способ попасть туда. Почему? Потому что в Крессельтоне лучшие учителя. Бабушка же видела счастье внучки в том, чтобы та вышла замуж и в первый же год родила.

— Так вот, — сказала бабушка, с достоинством пряча бутылку обратно в сумку и просительно заглядывая Сэйре в лицо. — Я бы не отказалась от правнучка. — Но, увидев улыбку Сэйры, она глубоко вздохнула и с гордым видом зашагала по камням и траве к паперти.

Проходя между рядами скамеек в церкви, Сэйра увидела затылок деда. Он сидел на первой средней скамье перед гробом. Его седые волосы были непомерно длинны и мягко вились. Когда они с бабушкой сели по обе стороны от него, он повернулся к ней и ласково взял ее руку в свою. Сэйра на минуту прижалась щекой к его плечу и почувствовала себя совсем маленькой.