Ричард Форд - Трудно быть хорошим

Она залезла руками в самую середину кучи и начала шарить. Нащупав твердый и холодный предмет, завернутый в кусок шерстяного одеяла, она начала его разворачивать и наконец нащупала гладкую, каменную поверхность. Давно еще, когда здесь не было гуссуков, в этой большой каменной плошке они жгли китовый жир, что давало и свет и тепло. Старуха сберегла все, что им может пригодиться, когда придет время.

Утром старик вытащил из-под одеяла кусок сушеного мяса карибу [46] Канадский олень. и протянул ей. Пока ее не было, кто-то из деревенских принес связку сушеного мяса. Она начала медленно жевать, думая о том, почему до сих пор мужчин из деревни трогает старик и его рассказы. Теперь у нее тоже есть что рассказать о рыжем гуссуке. Старик догадался, о чем она думает, и от улыбки его лицо сделалось еще круглее.

— Ну, — спросил он, — что это было?

— Женщина, а на ней большой пес.

Он тихо про себя рассмеялся и пошел к кадушке с водой. Зачерпнув жестяной кружкой, отпил.

— Так я и думал, — сказал он.

— Бабушка, — сказала она, — я помню, что в то утро на траве лежало что-то красное.

Никогда раньше она не спрашивала о своих родителях. Старуха опустила нож, которым вспарывала брюхо рыбам, перед тем, как вялить их на ивовых прутьях. Рот и щеки ее вдруг еще больше запали, стянув кожу так, что казалось: старуха вряд ли сможет заговорить.

— Они купили у лавочника полную жестянку. Поздно ночью. Он сказал, спиртное и можно пить. За эту банку они отдали ружье, — старуха говорила так, будто с каждым словом от нее уходили силы. — С ружьем-то ладно. В тот год много наехало гуссуков с большими ружьями стрелять моржей и тюленей. Так что после этого не на кого было охотиться. Поэтому, — продолжила она мягким, тихим голосом, какого она не слышала у старухи, — поэтому, когда они той ночью ушли, я ничего им не сказала. Вон туда ушли, — старуха показала в сторону поваленных шестов, почти погребенных в речном песке и скрытых травой, — под навес. Солнце тогда полночи стояло высоко в небе. А рано утром, когда солнце было еще низко на востоке, пришел полицейский. Я просила переводчика сказать, что лавочник отравил их. — Она руками показала, как лежали, скрючившись, их тела на песке. Рассказывать об этом, что идти по глубокому снегу: капельки пота густо усеяли лоб старухи и блестели у корней седых волос. — Я рассказала об этом священнику. Сказала — лавочник врет.

Старуха отвернулась. Губы ее сжались еще крепче и будто окаменели, но не от горя или гнева, а от боли — единственное, что у старух осталось.

— Да я и не верила, — сказала старуха. — Во всяком случае, не очень. И не удивилась, что священник не стал ничего делать.

С речки подул ветер и, загнув длинные стебли, погнал по траве волны, как по речной воде. Наступившее молчание давило, и ей хотелось, чтобы старуха снова заговорила.

— Знаешь, бабушка, а той ночью я слышала звуки. Будто кто-то пел. На дворе было светло. И я видела что-то красное на земле.

Старуха, ничего не сказав, пошла к корыту с рыбой, у верстака. Воткнула нож в брюхо муксуна и потрошила его.

— Лавочник-гуссук сразу после этого уехал из деревни, — сказала старуха, начиная потрошить рыбу, — иначе я могла бы рассказать побольше.

Голос старухи унесся с речным ветром; больше они об этом никогда не говорили.

Когда ивы покрылись листвой и высокая трава поднялась по берегам реки и заводей, она ранним утром ушла. Солнце было еще низко над горизонтом. Она остановилась у реки, вслушиваясь в ветер, похожий на голос, звучавший здесь когда-то очень давно. Вдалеке раздавался гул работающих генераторов, которые буровики оставили прошлой зимой в деревне. Но она не пошла ни в деревню, ни в лавку.

Солнце теперь не уходило с неба, и лето стало одним нескончаемым днем, а ветер то раздувал солнце до ослепительной яркости, то оставлял его тускнеть и притухать.

Она села рядом со стариком на берегу реки. Пошевелила тлеющий мох, чтобы стало больше дыма. Ей казалось, что под лучами солнца тело ее ширится и истончается, будто взрезанное и распластанное на ивовом шесте. Старик молчал. Когда мужчины из деревни принесли свежую рыбу, он запрятал ее в густую прибрежную траву, где прохладней. Потом ушел. Девушка выпотрошила рыбины и развесила их на шестах, как это делала старуха. В доме старик уже снова дремал, что-то про себя бормоча. Всю зиму он непрерывно и неторопливо рассказывал о громадном белом медведе, который подкрадывается к одинокому охотнику по льду Берингова моря. Но теперь поднявшийся ото льда туман скрыл их обоих, и человек мог только чувствовать кисловатую вонь медведя и слышать хруст снежного наста под его могучими лапами.

Однажды всю ночь она слушала, как старик в дреме расписывал каждую льдинку, как они по-разному хрустят, то под правой лапой, то под левой передней, затем под задними. И вдруг около печки возникла тень бабушки. Раздался тихий, шелестящий, как ветер, голос. Девушка боялась пошевелиться, хотя ей очень хотелось приподняться, чтобы лучше все расслышать. Наверное, старуха говорила что-то старику, ведь старик вдруг перестал бормотать про медведя и принялся мягко посапывать, как он делал это раньше, когда старуха начинала его бранить за то, что он своей болтовней мешает другим спать. Но последние слова старухи она хорошо расслышала: «Много времени понадобится, чтобы рассказать все до конца: больше не должно оставаться лжи», — она натянула одеяло к подбородку, стараясь не шуметь. Она тогда подумала, что старуха имеет в виду рассказ старика про медведя, ведь тогда другого сказания еще не было.

Она вышла из дома, оставив старика одного дремать в постели. Пошла по прибрежной траве, блестевшей от инея. Зелень уже заметно увяла. Посмотрела на небо, с каждым днем оно все ниже подымалось над горизонтом, все дальше откатываясь от деревни. Остановилась у поваленных шестов, там, где погибли ее родители. Речной песок тоже блестел от инея. Через несколько недель пойдет снег. Предрассветное небо станет как кожа старухи, старушечье небо, набухшее снегом. В то утро, когда они умерли, на земле лежало что-то красное. Она снова начала искать, раскидывая ногами высокую траву. Потом встала на колени и посмотрела под обвалившимся навесом. Если найдет, тогда она узнает, что ей так и не рассказала старуха. Она села на корточки и прислонилась к посеревшим от времени бревнам. Дул холодный ветер.

За лето дожди вымыли глину, вмазанную между бревнами дома; куски дерна, уложенные вдоль стен высотой в пол ее роста, потеряли правильную форму, превратившись в мягкую груду земли, где перемешались тундровый мох, засохшие стебли травы и клубочки спутавшихся корешков. Она взглянула на северо-запад в направлении Берингова моря. Холод придет оттуда, проникнет сквозь трещинки в глине, пройдет по бороздкам, пробитым дождевой водой в слое дерна, прикрывающем стены дома.