Александр Петров - Меморандум

Я посмотрел на старушку и виновато покачал головой: сейчас рухнет. И тут мой печальный взор уперся в костыль! Он всегда-то казался мне волшебным, как впрочем и все, чего касалась эта кудесница, но в ту роковую минуту его потертый, исцарапанный образ будто ударил мне по голове, породив замечательную идею. Я попросил палку, просунул ее рукояткой вперед и медленно принялся открывать створку окна, удерживая кастрюлю деревянным крюком на краю, не позволяя синим горошкам упасть. Наконец, вспотевший и бордовый от натуги, я протиснул тело внутрь кухни, осторожно нагнулся, сдвинул кастрюлю в безопасное место и спрыгнул на пол. Из-за окна раздался победный вопль.

Я нашел вешалку, синюю кофту, извлек из кармана связку ключей и впустил в дом хозяйку. Она влетела, двинула меня округлым плечом по груди и понеслась в туалет. Выйдя оттуда, тщательно вымыла руки в ванной и приказала мне сделать то же. Музыкальная старушка намазала черствый хлеб желтоватым сливочным маслом, посыпала крупным сахарным песком и протянула мне, запить дала малиновым компотом из банки с того же подоконника. Убедившись, что ученик накормлен и в ближайшие часы от голода не сомлеет, она потянула меня за рукав в комнату. Кроме металлической кровати и свободного крошечного участка паркетного пола в центре, всюду лежали ноты и книги по музыке. Который уж раз кольнула досада: мне так и не удалось научиться читать музыку по нотам, а то бы в этой музыкальной кунсткамере было бы чем поживиться.

Я представил себе, как взял бы в руки вон тот пожелтевший от времени разлинованный лист, пробежался глазами по значкам и крючкам, а они зазвучали бы в голове мощным симфоническим оркестром… Внешность старушки, поведение, жесты рук, одежда и обстановка в комнате — всё это говорило, насколько мало интересует эту женщину бытовая часть жизни и насколько высоко парит ее душа в невидимых таинственных высотах, богатых невыразимо роскошными звуками. Она усадила меня на траченный молью шерстяной плед, небрежно брошенный на жесткую постель, и наконец, заняла привычное место у пианино.

— Так чем же вас отблагодарить, юноша? Какую вещь исполнить в вашу честь?

— Алексей, — напомнил я и углубился в зияющий пустотой архив собственной музыкальной памяти. На поверхности, между собачим вальсом, музыкальным вступлением к программе «Время» и гимном Советского Союза нашлась печальная картинка из фильма «Чапаев», где лысый белогвардеец играет на рояле «Лунную сонату» Бетховена. Произнес название опуса вслух, и замер.

С полчаса, как зачарованный, смотрел я на эти старческие руки в пятнах и морщинах, на сгорбленную спину, на седые растрепанные волосы, опухшие ноги, нажимающие педали, — вся эта телесная немощь извлекала из черного пыльного пианино такие прекрасные звуки, столь нежные и задумчивые… Меня подхватили теплые струи упругого ветра, за спиной взмахнули крылья, и я подобно перелетной птице, ожиревшей от обильного северного корма, тяжело оторвался от влажной сочной травы, пристроился в самый хвост огромного клина, устремившегося в жаркие страны — и полетел, поплыл в кружении воздушных вихрей выше и выше, в синее, синее небо. По щеке текла слеза, я невольно шмыгнул носом, старушка оглянулась и удовлетворенно улыбнулась. «Спасибо вам, дорогая наша МарьЯкльна, ох, какое же вам большое-пребольшое спасибо», — стучала в висках взбаламученная кровь.

Я подумал тогда, уходя от учительницы музыки, должно быть, это и есть вполне достойное завершение осени, «печальной, желтой, пронизанной прохладным светом».

В новогоднюю ночь отец спросил, куда я планирую поступить после окончания школы. Я сказал:

— В литературный институт или на журфак университета.

— Только через мой труп, — прохрипел отец. — Ты потомственный строитель, и нет у тебя другого пути, как только созидать и возводить. А писанина твоя от тебя не уйдет. Да ты сам погляди, кем были по профессии великие писатели: Толстой — артиллерист, Достоевский — инженер, Чехов с Булгаковым — врачи, Платонов — землеустроитель, ваш Высоцкий — строитель, их Стругацкий — физик. Да и наш с тобой Димыч — строитель, хоть любому писателю и философу фору даст. Кстати, он не предлагал тебе свои книги почитать? А я читал — весьма недурно написано, между прочим.

Ну вот, я конечно немного покапризничал, попереживал, но со временем успокоился и подчинился велению трезвого ума. В конце концов, мое увлечение, если оно на самом деле серьезное, меня не оставит. А материальный базис в виде собственной квартиры и стабильной зарплаты придаст моей жизни устойчивость и благонадежность, да и реальный опыт не помешает, подумал я и смирился.

Чтобы поступить в институт, да еще в другой город, где нет в академической среде знакомств, нужно было поднажать на учебу. Мне пришлось отложить свои изыскания в области смысла жизни, стихи и прозу — и погрузиться с головой в область рационального, где властвуют не духовные идеи, не романтические мечты, а холодные формулы, расчеты и определенная сумма знаний. Иной раз казалось, что я предал великую идею, опустился в трясину быта, но Димыч успокаивал, утверждая, что я на верном пути, ничего плохого не делаю, а лишь приобретаю необходимый жизненный опыт, который обязательно пригодится сейчас и позже. Он весьма увлекательно обрисовывал поэзию созидания, приводил примеры из жизни духовной.

Например, он высказал теорию, что враг человеческий после отпадения от Бога Творца вместе с благодатью потерял способность творить, поэтому или паразитирует на творческих способностях человека, проводя в жизнь свои разрушительные идеи, или всячески препятствует творческой силе человека, подстраивая козни с неприятностями. Поэтому сама по себе созидательная деятельность человека есть борьба с тьмой, со смертной энтропией и поэтому вполне соответствует духовной борьбе «мужа достойна» со вселенским злом. Разумеется, от Димыча я уходил всегда одухотворенным и с новыми силами брался за учебу.

…Только вот к вечеру мою грудь все чаще стала наполнять безотчетная тоска. Не понимал я ни ее происхождение, ни причины. Иногда казалось, во мне обнаружился комплекс домашнего мальчика, которому необходимо скоро уйти в одиночное плаванье, где ни мама ни папа не помогут, не утешат… Иной раз казалось, что я все-таки предал главную идею своей жизни, найдя измене достойное оправдание. А в иные дни просто тупо глядел за окно, где резвились мои сверстники, чувствуя злую зависть, как заключенный — к тем, кто на воле, пьёт, гуляет, ворует.

А однажды ночью я проснулся как раньше, присел к столу, набросал на бумаге несколько строк — и обратно в постель. После утреннего кофе увидел свежие слова на бумаге и не без волнения прочел: «Большая любовь всегда приносит большую боль. Без страданий нет победы над собственным злом. Терпение боли воспитывает мужество».