Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель

— И потому ты стал писателем? — спросила Изабель.

— Вовсе нет. Писательский труд, напротив, убивает время. И это самое страшное.

Небо заволакивали облака.

— К чему бы это? — спросила Маривонна, указывая на небо.

— Не знаю, но должен был бы знать. Я плохо разбираюсь в подобных вещах. И все потому, что лишен наблюдательности и не замечаю, что происходит вокруг.

— Ты всегда был таким?

— Вовсе нет. Зато теперь, когда мне хочется знать, как выглядит пчела, мне приходится обращаться к детским воспоминаниям. Дались же мне эти пчелы! Не могу вам сказать, в какой момент я занял в жизни выжидательную позицию, вместо того чтобы брать все, что шло мне в руки. И в итоге это привело к тому, что я потерял связь с реальным миром. Впрочем, это довольно скучная история.

Небо все больше и больше затягивали облака. Внезапно Поля охватило смятение. «Неужели все дни напролет мне придется вот так ораторствовать перед этими женщинами? Перед одной — еще куда ни шло. Но перед двумя! Ну и дурацкий же вид у меня будет. По девице под руку справа и слева я буду походить на корзину с двумя ручками».

«Эй, молодежь, бегите вперед! Вы для того и приехали, чтобы на людей посмотреть и себя показать. Я вывез вас из Парижа, где все серо и скучно. Мне захотелось полюбоваться на вас в ярком свете дня под голубым небом Прованса. И вот мы уже здесь, и что же я вижу? Маривонна взрослеет на глазах, а Изабель, напротив, впадает в детство. Она хочет казаться несносным избалованным ребенком. И это не очень-то удается ей. Мне следует спокойно разобраться во всем. Про этих длинноногих девчонок можно сказать, что они почти ровесницы. Обе стройные и одного роста — приблизительно 1 м 66 см, — и весом не более 50 кг. Я напишу о них книгу, которую назову „Изабель“. Это будет самая правдивая история на свете. И все же по мере продвижения работы истина ускользает от меня, словно сквозь пальцы.

Только не надо расстраиваться и переживать. Не произойдет ни революции, ни землетрясения. Возможно, еще до прихода врача я успею прояснить некоторые до сих пор туманные вопросы. Мне удалось восстановить ряд эпизодов лишь с помощью Иви, то есть Маривонны. Я переписал часть страниц, чтобы избежать лишних подробностей. Меня можно упрекнуть в том, что я ничего не сказал ни о матери Иви, ни о ее братьях. Мне показалось, что эти персонажи не имеют прямого отношения к моему первоначальному замыслу. Вначале я думал написать о своей безудержной и безрассудной страсти к Эстелле, то есть к Изабель, и начал вести записи еще до поездки в Париж. Впоследствии, когда моя страсть утихла, я продолжил работу над книгой. По мере того как я уделял все больше и больше внимания Иви, меня стали мучить угрызения совести. Выполнил ли я свою задачу? Когда я расспрашиваю Иви о ее семье — и я могу сделать это хоть сейчас, если бы не столь ранний час, — она всегда довольно скупо говорит о своих родных. Ее мать, истинная хранительница домашнего очага, долгие годы живет с супругом в любви и согласии.

— Она никогда не давила на меня своим авторитетом и не читала нотаций, а лишь время от времени давала какой-либо полезный совет, но никогда не навязывала свою волю.

— Неужели она так ничего и не сказала, когда ты решила уехать со мной?

— Нет, она поняла, что я сделала свой выбор, и решила не мешать мне жить своей жизнью.

Черта с два создашь тут персонаж, тем более, что Иви вовсе не героиня романа, а женщина, с которой я живу. Она интересна для моей книги лишь потому, что имеет отношение к Эстелле, а для меня — поскольку занимается со мной любовью. Но это уже отдельная история.

Я едва не заснул над исписанной наполовину страницей. Светало. Я посмотрел в окно, стараясь отыскать глазами одинокое дерево на склоне холма, куда только что совершил воображаемое восхождение вместе с Изабель и Маривонной. Прошел всего лишь год, после того как я взбирался на этот холм с реальными Эстеллой и Иви. Тогда я предложил им размяться с единственной целью погоревать об ускользавшем от меня счастье. Имел ли я право держать при себе Эстеллу? И как долго я мог отмахиваться от назойливой заботы Ренаты, которая в реальной жизни была итальянкой, а вовсе не румынкой? Я приписал ей славянскую необузданность и латинскую горячность. Если Эстелла задержится здесь хотя бы ненадолго, то нельзя уже будет отговориться от визита Ренаты. К чему мне лишние хлопоты?

Глядя на девушек, бегавших наперегонки вокруг дерева, словно школьницы во время перемены, мне невольно пришло на память, как в прошлый приезд в Тарде меня соблазняла своей ослепительной наготой Изабель. Я не нашел в себе сил переступить черту и упустил счастливый случай вкусить райское блаженство. Я испугался отнюдь не людской молвы, а Божьего проклятия, карающего нас в самый неподходящий момент либо половым бессилием, либо безумием. Мне казалось, что все мои сумасшедшие порывы остались в прошлом и надо отказаться от моей несбыточной мечты. Я размышлял до тех пор, пока не заметил у дома Элизу, махавшую нам тряпкой. Она звала нас обедать.

И вот я уже сидел за столом на кухне, где в очаге полыхал огонь и трещали поленья. Подобная картина могла бы лишь присниться мне. По правую руку сидела Маривонна, а по левую — Изабель. Воображение рисовало не менее отрадное будущее: множество таких же чудесных дней, проведенных в тепле и уюте за приятной беседой. Завтрак нам будет подавать Элиза, а с обедом мы справимся как-нибудь и сами. Вечером меня страстно обнимет Маривонна, в то время как за тонкой перегородкой Изабель сделает вид, что заснула. По сути дела, она все время будет с нами. Мне с Маривонной придется приложить немало усилий, чтобы порой забывать о ее незримом присутствии. А на следующий день все повторилось бы вновь. Раз в три дня наш покой нарушали бы звонки Сони-Ренаты. Разговоры между матерью и дочерью проходили бы по-румынски или по-итальянски, что для меня было без разницы, поскольку я не знаю ни того, ни другого языка. Наконец, аборт уже позади. Со мною рядом немного прихворнувшая, но свободная Изабель и превратившаяся в сиделку и медсестру Маривонна. Заботами последней наша прелестная шалунья с волосами цвета зрелой пшеницы (от какого такого папаши, черт возьми, она могла унаследовать такие светлые волосы и ослепительную белизну кожи?) скоро встала бы на ноги.

Что же произошло бы потом? Трудно сказать. Я ждал бы, как в этой ситуации поведет себя Соня. Меня также беспокоила бы и Изабель, поскольку я опасался бы, что она заскучает или же станет косо смотреть на мои близкие отношения со своей подругой (которую в шутку уже не раз называла мачехой). О том, что произошло бы после аборта, есть много вариантов: Изабель надоела такая жизнь, и она возвратилась в Париж, или же Маривонна бросила меня, а можно предложить и такую скандальную картину: мы лежим втроем в одной постели; или же мы с Маривонной живем душа в душу, а наша красавица остается ни при чем. Изабель я не могу представить лишь в роли любящей дочери.