Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель

Я бросился на улицу вдогонку за Клэр. Я заметил ее уже недалеко от шлагбаума, окликнул издали. Она обернулась, раскрыла мне объятия:

— Как ты мил!.. Я так и знала, что ты придешь.

Дорога круто шла вверх.

— Тащи меня, — сказала мне Клэр.

Я взял ее за пояс и потащил по дороге. Она притворялась, будто она тяжелая, но все же поднималась. Она была моя. Я был совершенно счастлив, что тащу Клэр; ко мне вернулись силы.

— Ну вот мы и пришли. Здесь я родилась.

Нельзя было бы догадаться, что Клэр родилась в этом доме, дом как дом, с садом, похожим на соседние. Единственным отличием от соседних домов был номер над калиткой. Клэр родилась в номере «пять», а не где-нибудь в другом месте.

Я хорошо сделал, что пришел. Меня явно ждали. Мне был поставлен прибор, в конце стола стояли цветы, а с каждой из четырех сторон — четыре блюда с разными закусками.

Братишка уже сидел за столом, устроившись на своем стульчике с дыркой. Он решил, что гость припозднился, и уже начал есть свою салфетку. Он находил ее очень сочной и вращал огромными глазищами. Я приветствовал его, окруженный всей семьей. Затем сели за стол. Тарелки стали переходить из рук в руки, как при игре в веревочку [6] Игра, при которой игроки передают друг другу за спиной какой-нибудь предмет, а ведущий должен угадать, в чьих руках он сейчас находится. . Целью было избавиться от сардин. Поскольку все были против меня, я всегда проигрывал. У меня вечно оказывалось по тарелке в каждой руке. Меня называли «доктор», но прежде, чем сказать «доктор», вытирали себе рот. Отец вытирал свои длинные седые усы.

— Кушайте, доктор, кушайте.

Я не мог кушать, я был слишком занят отпихиванием тарелок, поступавших ко мне со всех сторон. Я сваливал их Клэр, сидевшей слева от меня. Клэр тоже не ела. Она вертелась на своем стуле, как черт в кропильнице.

— Не вертись, — сказал ей отец, — сидишь, словно тебе шило в зад воткнули.

От этой неловкой фразы мы покраснели.

Мать сновала из кухни в столовую, пир был горой. Она была похожа на Клэр. Мне достаточно было посмотреть на нее, чтобы узнать, какой станет Клэр к пятидесяти годам. Она станет печальной и доброй; у нее будет длинное лицо грустного кролика.

Посреди обеда послышался шум самолетов, звук невероятно громкий, который усиливался каждый миг. Отец с заткнутой за пристяжной воротник салфеткой бросился к окну, издал возглас удивления. Все поднялись вслед за ним. У окна я обнял Клэр за плечи. Отец считал самолеты.

— Сорок, пятьдесят, сто, триста. И не сосчитаешь, все небо в самолетах.

— Это на Сицилию, — сказала мать. — Вчера уже бомбили Палермо. Но что они возьмут в этот раз!

От гудения моторов дрожал дом; нас возбуждала мысль о смертоносном дожде, который прольется на других, а не на нас. Отец взглянул на часы:

— Половина первого. В Палермо еще сидят за столом.

— Это им будет на десерт, — сказала мать, и от этого замечания мы все расхохотались, согнувшись пополам.

Мы вот на правой стороне; эти самолеты, наши самолеты, покажут людям из Палермо, что не стоит шутить с людьми из Ифри.

— У нас тоже будет бомба, — сказала мать, — но из мороженого.

Мы вернулись за стол с обновленным аппетитом. Отец наполнил мой стакан.

— Все-таки страшная вещь эта война, — сказал он.

Эта мысль вызвала глубокое молчание, которого не могло заполнить позвякивание вилок.

— В конце концов это ведь такие же мужчины и женщины, как мы.

Доброта отца воссияла в наших сердцах. Под столом Клэр положила руку мне на колено.

После обеда мне представили ученого голубя, которого звали Простак, и собаку, умевшую давать лапу. Затем Клэр провела меня по дому.

Она показала мне свои книги, свою кровать, свой шкаф; представила мне всю мебель в своей комнате. Под конец я поцеловал ее долгим поцелуем, не сводя одного глаза с приоткрытой двери. Но никто нам не помешал; нас оставили в покое за плохо прикрытой дверью, в таком покое, что, вернувшись в гостиную к остальной семье, мы оказались помолвленными. Ни о чем таком не говорилось, но было условлено, что мы с Клэр любим друг друга.

В гостиной Клэр вложила свою руку в мою. Я хотел отнять свою руку из скромности. Отец этому воспротивился.

— Какая застенчивая эта молодежь, — сказал он. — Поцелуйтесь.

Клэр проводила меня до самого города.

— Ты им очень понравился. Правда, папа очень милый?

Она висела у меня на руке. Чувствовалось, что она осуществила свою мечту. Она собрала вместе всех, кого любила. До самого шлагбаума она молчала. Говорить должен был я. От меня ждали бесповоротной фразы. Я уронил ее, сам не зная, чем она закончится, подбросил в воздух, как бросают монетку при игре в орлянку.

Выиграла Клэр.

— Скажи своему отцу, что завтра я приду поговорить с ним.

Клэр ушла. Я повернулся к городу, к домам, лепившимся друг к другу, грязно-белой пирамиде на серой скале. Чувствовалось, что город, под прикрытием самых высоких и самых дальних домов, готовился к ночи: большие кафе, красивые девушки, широкие улицы.

Я не зайду так высоко. Я жил на середине склона, между верхней частью города и пригородом. Темная лестница моего дома была связующим звеном между этими двумя мирами. После шума летне-вечерней улицы я поднимался в потемках на шесть этажей, у каждого из которых был свой запах. На шестом я останавливался перед собственным запахом. В темноте открывал свою дверь. Тут мне навстречу ударял свет из коридора; квартира, насквозь пронизываемая светом, выходила на пригородные поля.

Но в тот вечер квартира выходила в прошлое.

На столе в гостиной я увидел раскрытый чемодан. Когда я открыл дверь, голубое платье, повешенное на шпингалет окна, вздулось от сквозняка. Я застыл с ключом в руке, парализованный такой надеждой, что, если бы меня ждало разочарование, я не смог бы больше жить, не смог бы перейти от этой минуты к следующей.

Сюзанна здесь!.. Я позвал ее с порога. Нет, ее здесь не было. Никого не было. Но она приходила, но она еще вернется. Это голубое платье — ее платье, и чемодан тоже. Сюзанна оставила мне залог; она в моих руках. Эта уверенность принесла мне такую радость, что мне показалось, будто время остановилось. На какую-то долю секунды я подумал о Клэр. Но лишь для того, чтобы оттолкнуть ее, вычеркнуть из жизни. В этот момент я снова выстроил свое будущее, перевел свою жизнь на время Сюзанны, словно никогда не переставал ее ждать, словно досрочно пришел на свидание.

Затем время снова пошло, спокойно, как реанимированное сердце. Я начал осматриваться, пересчитывать доказательства моего счастья: платье, чемодан; длинные шелковые чулки, сохнущие на балконе. В доме вывесили флаги Сюзанны, надушили его ароматом Сюзанны, ароматом амбры, от чего квартира стала просторнее, воздушнее.