Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту. Отей. Изабель

Она села на край кровати, чтобы лучше плакать. Недолго. Плакать значит терять время, это ничего не решает. Ей нужен ключ; ей нужно приобрести уверенность, без которой она не может жить. Ее жизнь в моих руках. Чего она только не сделает, чтобы заполучить ее обратно! Она думает об этом. Ее слезы всего лишь передышка, предлог для того, чтобы поразмыслить, затишье перед тем, как испытать новое оружие.

— Чего ты от меня хочешь?

Я не отвечаю. Я ничего не хочу. Недавно я хотел удержать Сюзанну; теперь уже не знаю. Я жду, не зная, чего именно.

Она ложится на меня, покрывает мое лицо колкими поцелуями. Ее волосы, словно полог палатки, опускаются над нашими лицами, укрывая боль, ее и мою.

— Отдай мне то, что ты взял.

Я отпустил руки.

— Ты меня хочешь?

Я не отвечаю.

— Ты меня еще хочешь?

Раскинув руки, раскрыв ладони, я лежу на кровати мертвым грузом. Всем своим молчанием я давлю на Сюзанну. Никакие слова, никакие объятия не раскроют мне Сюзанну с большей надежностью, большей полнотой, чем молчание и неподвижность, которыми я подавляю ее.

Как ей, наверное, одиноко!.. Чтобы заставить меня говорить, она прикладывается ухом к моему рту. Затем приподнимает мои безжизненные руки, кладет их на свое тело, направляет их, ласкает себя ими. Но ничего не берет, не сжимает, не удерживает ее. Тогда она отстраняется, срывает, расстегивает, рвет свою одежду, словно та жжет ее. Но это не из любви. Я не в счет. Я для нее ничто. Она думает о своем морфии. Она переспала бы с целым светом, чтобы получить ключ от своего чемодана. Она тянется ко мне. Она направляет на меня свое тело, свое последнее оружие.

Я не этого ждал. Я изнемогал от отвращения и печали. Я спрыгнул с кровати:

— Вот твой ключ. Я ничего не взял.

Не протянув руки за ключом, она снова упала на постель. Теперь она плакала, но настоящими слезами. Я подошел к ней, вложил ключ ей в руку. Она отказалась взять его. Тогда я подбежал к чемодану, открыл его, взял коробку. Словно погремушкой перед ребенком, я слегка потряс над ухом Сюзанны коробкой, в которой звякали ампулы.

— Вот видишь, я солгал.

Она не ответила.

Я подошел к окну, раскрыл обе створки. Верхняя часть улицы четко выделялась на фоне неба темно-синей полосой.

— Посмотри, какой чудесный день! Почему ты плачешь?

Я повернул Сюзанну к свету, встряхнул ее за плечи, словно чтобы разбудить. Она плакала, закрыв лицо руками. Я просунул руки ей под шею и под колени. Положил ее голую на плиточный пол посреди комнаты.

— Ну же, проснись! Опоздаешь на автобус.

Теперь уже я торопил ее уехать; но она не слышала меня. Я впервые заметил, как она похудела, стала еще более тоненькой и хрупкой, чем раньше, золото ее кожи пожелтело и поблекло. Она плакала беззвучно. Казалось, ничто ее не утешит.

Наверное, она не чувствовала так ясно, в какую зависимость от своего порока она попала. Только я, открывший ей это, только я мог бы заставить ее об этом забыть. Я снова взял ее на руки, снова положил на кровать, затем закрыл ставни. Она не уедет. Мы проспим до самого вечера. Вечером я схожу за едой в забегаловку напротив, накормлю Сюзанну, потом причешу ее волосы, буду расчесывать их так долго, как она захочет. Ночью я вытащу матрас на балкон, и мы будем спать на свежем воздухе прямо над улицей.

Она больше не плакала. На мгновение я прижал к себе это длинное неподвижное тело, такое пустое, такое безжизненное с тех пор, как Сюзанна больше не любила меня; потом почувствовал себя одиноко. Ни насилие, ни нежность отныне не могли вернуть мне Сюзанну. Я действительно потерял ее. Когда немного спустя она встала, я не попытался ее удержать. Она молча оделась. Спустилась по лестнице, я шел сзади и нес чемодан.

Однако на улице она взяла меня под руку:

— Не будем торопиться; у меня нет сил.

На площади, на вершине города, поливальщики перекидывали через тротуары снопы светлой воды, искрящейся, как горные вершины вокруг города. Мы шли медленно. Нас обогнал босоногий мальчишка с пачкой газет под мышкой. Обернувшись на бегу, он с улыбкой бросил нам новость, которую в это утро 7 мая будет выкрикивать на всех перекрестках:

— Тунис и Бизерт взяты!..

Сюзанна сжала мою руку:

— Ты слышал?

— Да, это здорово.

На мгновение я закрыл глаза. Я представил себе это сражение, победу, в которой я был ни при чем, и снова очутился на краю тротуара, почти на том же самом месте. Война обогнала меня, она шла слишком быстро. Смогу ли я когда-нибудь угнаться за ней? Я волочил ноги между Сюзанной и чемоданом и шел так медленно, как только мог. И то еще было слишком быстро. Я надеялся, что автобус уже уехал; но нет, он еще стоял там, на маленькой площади перед церковью.

Я пробыл там до отъезда Сюзанны. Посмотрел на остальных девушек, ее спутниц. Они были всех ростов и всех цветов. Хорошо я сделал, что выбрал Сюзанну. Я ее любил, вон ту, с длинными рыжеватыми волосами, которая улыбалась мне через стекло автобуса, ту, которую я потерял и которую стану оплакивать.

Вскоре я остался на площади один. Когда зазвонили к утренней службе, появились только старые женщины. Все молодые уехали.

Никогда я не женюсь на Клэр. Я так и не пошел к ее отцу.

Целую неделю я прятался в маленьком кафе на краю арабского квартала, мрачном сводчатом помещении, где я мог вдоволь думать о Сюзанне, бесконечно рассказывать себе нашу историю. К потолку на веревке была подвешена клетка с канарейкой, ее поскрипывание укачивало меня, как щелкание ножниц парикмахера, работавшего в углу.

Я покидал свое убежище, только чтобы сходить в санчасть, куда я проникал обходным путем через конюшни при казарме. Возвращаясь обратно, я шел той же дорогой. Я боялся повстречать Клэр, поэтому по вечерам задерживался в городе как мог долго.

Но, возвращаясь домой, я иногда заставал Рене. Мы почти не разговаривали со времени моей неудавшейся женитьбы. Рене смотрел на меня долгим, странным взглядом, так что мне становилось неловко. Всегда казалось, будто он что-то хочет мне сказать, но не говорит. Поворачиваясь к нему спиной, я знал, что он по-прежнему смотрит на меня. В такие моменты я чувствовал себя неизлечимым, потерянным безвозвратно.

Я шел к себе в комнату, я был там у себя дома. Садился на кровать, потом за стол. Закрыв дверь, я вдруг становился спокойнее. Я сочинял для себя небольшие ободряющие речи. Говорил себе, что все хорошо, что практически ничто не мешает моему счастью. Если бы я захотел, Клэр была бы моей, как раньше. У меня могли бы быть жена, дом, родственники, друзья. Такие мысли сначала успокаивали меня, но потом, по мере того как я думал о счастье, я начинал бешено желать его, таким желанием, которое не могли бы удовлетворить ни Клэр, ни даже Сюзанна. У счастья был только один вид. Оно впрыскивалось под кожу шприцем. Такое счастье нельзя разделить. Даже с Сюзанной я не разделял его. Объединиться в пороке ничего не значит. Но Сюзанна была моим свидетелем. Воспоминание о ней, связанное с наслаждением от наркотика, было частицей моего счастья. Сюзанна, превратившаяся в образ, человеческую форму моего порока, — я не мог ее забыть. Те несколько ампул, которые я стащил у нее накануне отъезда, продлили ее присутствие. Меня вдвойне умиляла радость, которой я был обязан Сюзанне.