Ридиан Брук - После войны

– Finger weg! [25]– Агрессивный тон не испугал Эдмунда, в облике и манерах мальчишки было что-то комичное, будто он разыгрывал представление для своей шайки. – Das ist mein Mittagessen! [26]– повторил нелепый оборванец, и Эдмунд убрал руку.

Дети встали за спиной своего странного вожака, а тот шагнул к Эдмунду, обогнул его, водя носом, принюхиваясь. Выряжены все были так, словно одевались в гримерке бродячей труппы, хватая в спешке первое, что попадалось под руку. В своем обычном костюме – коричневых «оксфордах», шерстяных гетрах, серых шортах, рубашке и джемпере – Эдмунд вдруг ощутил себя одетым неуместно. Теперь уже все оборванцы сгрудились вокруг него. Мальчик в спасательном жилете даже наклонился и потрогал сияющий носок ботинка, а потом ткнул Эдмунда в бок, словно удостоверяясь, что перед ним человек из плоти и крови, а не призрак. Эдмунд подумал, что они будто разведотряд примитивной древней цивилизации, а он – посланец из будущего.

– Englisch? – спросил вожак.

– Да, – ответил Эдмунд.

– Да! – повторил вожак, старательно копируя выговор англичанина.

– Да! – повторили за ним остальные.

– Хрен тебе в жопу, кэптен! – внезапно выпалил вожак.

Столь бесстыдного употребления запретных слов Эдмунд никак не ожидал и едва не рассмеялся, но все же сдержался.

– Чтоб тебя, чертов ублюдок! Тупой гунн! Говнюк! – Мальчишка в халате бросал английские ругательства так, словно швырял гранаты. Потом, вытянув руку, ткнул в Эдмунда: – Ты. Томми. Черта с два. Ты.

– Черта с два, – с удовольствием повторил Эдмунд, и шайка подхватила слова, вопя на все лады:

– Черта с два! Черта с два! Еще… bitte!

– Черта с два, – сказал Эдмунд и добавил кое-что от себя: – Черта с два… ссыкун… и дерьмо… и… педик!

– Ссыкун! Дерьмо! Педик!

Эдмунд одобрительно кивал. Контакт цивилизаций протекал успешно. Все расслабились. Вожак довольно улыбался, а вот мальчишке в спасательном жилете ругательств было мало, и он все нарезал круги, с завистливой ухмылкой трогая шерстяной джемпер Эдмунда, бормоча что-то под нос.

– Дитер! Lass ihn in Ruhe! [27]– прикрикнул на него вожак, но Спасательный Жилет то ли не услышал, то ли не мог остановиться, потому что вдруг с силой потянул за джемпер.

Эдмунд попытался отцепить костлявые пальцы, но мальчишка не отступал. Не зная, как быть, Эдмунд схватил его за плечи и с легкостью, удивившей обоих и придавшей ему уверенности, оторвал от земли и отбросил от себя. Упав, Спасательный Жилет тут же вскочил и, угрожающе ворча, скрючив пальцы, бросился на Эдмунда, норовя вцепиться ему в лицо. Остальные обступили их полукругом, крича, вопя и даже рыча. Спасательный Жилет обхватил Эдмунда за шею, но для «замка» ему недоставало физической силы, а нервная энергия рассеялась слишком быстро, и Эдмунд без особого труда вывернулся, прижал мальчишку к земле и для верности придавил коленом. Жилет вертелся, крутился и плевался, но ничего более сделать не мог. Отдельные вопли зрителей слились в единый безумный клич «Tote! Tote! Tote!» [28]. И только тут Эдмунд понял, что дети подбадривают вовсе не своего товарища, а его, призывая прикончить мальчишку. Тот уже не дергался, растратив силы и пыл, он просто лежал, покорно ожидая любого исхода.

«Tote! Tote! Tote!» – кричали дети. Эдмунд уже догадался, что это значит.

Вожак выступил вперед и протянул ему палку – по-видимому, для нанесения последнего удара. Эдмунд взял ее из вежливости, но использовать по назначению не стал и, убрав колено с груди поверженного противника, выпрямился. Спасательный Жилет отполз в сторону под улюлюканье приятелей.

Глядя на Эдмунда с нескрываемым восхищением, вожак стряхнул пыль с его шортов.

– Хороший томми. Чертов хороший томми. Ich heisse Ozi [29].

Эдмунд протянул руку:

– Эдмунд.

Ози не ответил на предложенное рукопожатие; секунду-другую он смотрел на протянутую руку, а потом заговорил, обращаясь к кому-то еще:

– Mutti. Er ist in Ordnung. Er ist ein guter Tommy. Er wird mir helfen [30].

Он замолчал, прислушиваясь, словно ожидая ответа, одобрения невидимого собеседника, затем, вероятно получив указание, кивнул и повернулся к Эдмунду:

– Хороший томми, давай циггиз. – Ози изобразил, что курит, ткнул себя в грудь и, потерев в предвкушении удовольствия живот, указал на сараи, возле которых горел костер: – Ты приносить. Das ist mein Haus [31]. – Он посмотрел в сторону живой изгороди, окружавшей виллу Любертов. – Ist das dein Haus? [32]

Объяснить, кто тут и чем владеет, Эдмунд не мог, а потому он кивнул и ответил:

– Das ist mein Haus.

Когда Рэйчел за обедом спросила, можно ли разрешить Люберту пользоваться роялем, Льюис не сразу понял, о чем речь.

– Как ты думаешь, нам стоит позволить ему играть? Я как-то не уверена. Меня беспокоит, что это может усложнить все.

– Почему? – спросил Льюис.

– Не знаю. Он может воспринять это как неверный сигнал. Не хочу выглядеть мелочной, но если мы позволим что-то одно, то нам придется в конце концов позволить и все остальное. Может, для всех лучше держаться отдельно. Чтобы каждый был на своем месте. Не знаю.

Не знаю. Эти слова предшествовали каждой ее мысли и каждую же завершали. Нерешительность разъедала Рэйчел. И никакой помощи от Льюиса. Слушает ли он вообще? Она видела, что он озабочен, что его терзают какие-то свои мысли. Мозг его будто поделился на две зоны, большая из которых принадлежала исключительно работе. И все было в порядке до тех пор, пока другая зона – менее интересная, населенная ею и Эдмундом, Любертами и прислугой, – не требовала внимания с его стороны. Рэйчел следовало бы спросить, как прошел день, – для Льюиса это было куда важнее, – но она хотела, чтобы он наконец вспомнил и об их мире, пусть и таком крошечном, незначительном.

– Так что скажешь?

– Решай сама, дорогая. Лично я никаких проблем не вижу.

Рэйчел смотрела на мужа. Что это значит? Его обычное «поступайте как хотите, только меня не трогайте»? Подозревая, что Льюис в который раз пытается переложить ответственность на нее, Рэйчел проявила настойчивость:

– И когда, по-твоему, лучше? По утрам, до того, как он уходит на работу? Или после полудня? Вечер, наверное, не самое подходящее время.

Льюис отложил вилку и нож, показывая, что размышляет над ответом.

– Пусть играет по полчаса в удобное для тебя время.

Рэйчел прекрасно понимала, что он делает. Вместо конфликта Льюис затеял с ней партию в теннис. Он мог бы послать мяч под самую линию, но он подавал ей под самую руку, потому что хотел, чтобы она оставалась в игре. Но для нее это была не игра.

Почему все так трудно? После того разговора у Люберта наверняка сложилось впечатление, что она с радостью позволит ему музицировать. Но она ведь и в самом деле была рада, разве нет? И прекрасно знала, что Льюис не станет возражать. Могла бы согласиться тогда же, у рояля, не откладывая на потом, не беспокоя мужа. Тогда к чему весь этот пустой разговор? Почему ей так нужно, чтобы Льюис решал не стоящие выеденного яйца проблемы с роялем и фикусами в горшках, а не разбирался с бедами людей, которым нечего есть и не во что одеться? Рэйчел понимала, что поведение ее неразумно, но поделать с собой ничего не могла.