Анастасия Комарова - Совместимая несовместимость

Боря нравился Ивану с давних пор. Это был сухой дедуля, с навсегда потемневшими от солнца лицом и руками, светлыми, по-старчески выцветшими, но всегда смеющимися и зоркими глазами. Он действительно был чем-то похож на мирно доживающего свой век мифологического сатира, который давно постиг всю мудрость жизни, попивая вино и добродушно лаская пробегающих мимо нимф. В принципе, дядя Боря представлял собой единственный приемлемый для Ивана образец старости. Он даже немного позавидовал этому старику и, в очередной раз протягивая руку, чтобы через стол чокнуться с ним, пообещал себе приехать умирать сюда, проводя неспешные, жаркие или дождливые дни во фривольно-философских раздумьях, матерными криками гоняя по горным склонам трех-четырех белых козочек и ежевечерне присаживаясь на теплые каменные плиты у крыльца, чтобы по разумной цене предложить туристам или многодетным жителям густое, душистое, желто-белое молоко в двух неизменных трехлитровых банках. Говорил Боря мало, но, когда говорил, прямо глядя на собеседника, становилось ясно, что он умен и может рассказать много интересного, а помалкивать предпочитает лишь из лени или джентльменства, предоставляя Клавдии право щебетать, расспрашивать, потчевать и удивляться. Он только изредка вставлял в разговор хитрую пословицу или хулиганскую, с матерком, прибаутку, чем вызывал громкий восторг Ивана, снисходительную усмешку Варвары и преувеличенное возмущение своей старинной соседки — она давным-давно привыкла к его поговоркам, но считала необходимым при очередном лихом выверте всплескивать руками и неодобрительно качать головой, смущенно косясь на московских гостей.

Хоть хозяйка и переживала не в меру, что не успела как следует подготовиться к приезду гостей, стол был заставлен закусками. Почетное место среди них занимали горячие, сочные голубцы на большом овальном блюде и замороженное до каменного состояния белоснежное, с красными прожилками сало, благоухавшее чесноком.

Удивляясь своему аппетиту, Иван отдал должное всему, что было на столе, чем, естественно, осчастливил тетю Клаву. И теперь, прихлебывая действительно неплохую «Массандру», сидя за раздвинутым по такому случаю круглым столом в этой комнате, освещаемой всеми пятью лампами под коричневым абажуром, заставленной фарфоровыми статуэтками, увешанной вышитыми салфетками и пожелтевшими фотографиями, он чувствовал себя так, словно был почти что родным этим милым людям. Да и сами они вели себя так просто, совершенно не делая разницы между ним — почти что «своим» и Мишкой — модным артистом, что это можно было бы назвать высшим пилотажем хорошего тона где-нибудь в Москве. Здесь же, и ему приятно было так думать, это происходило от простоты души и той симпатии, которую, как можно было надеяться, он им внушал.

От всего этого у него начался редкий кураж, и он с первых же минут стал душой компании. Он удачно шутил, рассказывал истории, подливал вина тете Клаве, для Варвары у него всегда был готов комплимент. При этом он успевал еще наслаждаться голубцами и портвейном, не забывая время от времени «тормошить» Мишку, хитро переглядываясь с Борей. Он рассказывал бесконечные истории «из жизни звезд», большинство из которых нагло выдумывал тут же на ходу, и не переставал поражаться почти забытому удовольствию, которое испытывал, видя, какую радость доставляют эти байки его доверчивым слушателям. Клавдия внимала ему, открыв рот, причем верила всему, даже явной чепухе, на которую все остальные не покупались. Боря Сделай Движение и Мишка тихонько подсмеивались над ней и незаметно чокались под столом «Массандрой», так как Клавдия сильно тревожилась за Борю и после второго бокала упорно не давала ему пить. Это было совершенно излишне — ведь он явно относился к тому типу веселых пьяниц, которые никогда не спиваются окончательно, при этом почти непременно находясь подшофе.

Вечеринка развивалась по классическому сценарию. Оживление нарастало прямо пропорционально выпитому, и скоро голоса, звучащие одновременно, звон фужеров, стук вилок по тарелкам, смех и возгласы удивления слились в один сумасшедший веселый гул.

Самым молчаливым из всех был, конечно же, Мишка, разговаривавший еще меньше Бори. Оживленный и почти счастливый в начале ужина, он постепенно сник и сидел неподвижно, машинально улыбаясь и кивая, — на самом деле снова погрузился в себя и лишь время от времени обводил тусклым взглядом стены и всю шумную компанию. С интересом его глаза задерживались лишь на Варваре, которая, безусловно, была ярким пятнышком на общем фоне.

Идеальная, чуть ли не с голубым отливом, совершенная белизна волос, вульгарная у кого угодно, только не у нее, — этот фантастический оттенок был настолько естествен, что она казалась пришелицей с другой планеты или одной из «детей будущего», резко подчеркивала светлую терракоту лица, словно поцелованного солнцем. На скулах и переносице загар был темнее. Так обычно загорают дети, еще не знакомые с коварством завистливого светила.

Иван, естественно, тоже не упускал случая полюбоваться ею, благо она сидела как раз напротив и, казалось, полностью была поглощена его рассказами. Однако, наблюдая за ней, он понял, что так именно казалось. Он понял это, заметив, как она ест, будто не чувствуя вкуса пищи, что делало ее только более очаровательной, как пьет, пожалуй слишком жадно, густое вино, темнеющее в пузатом бокале.

Надо сказать, что его веселье подхлестывалось одним обстоятельством. Та смутная мысль, вернее догадка, посетившая его еще днем, за кофе, постепенно, но неотвратимо приобретала форму и заставляла кровь быстрее бежать по венам, сообщая им возбуждение, чем-то схожее с тем, что он испытывал обычно, садясь за новую пьесу...

Так продолжалось, должно быть, часа два-три. Но постепенно разговор стал увядать. Боря Сделай Движение уже давно клевал носом над щедро заваленной яствами, почти нетронутой тарелкой. Он периодически вскидывал голову, но тут же снова бессильно опускал ее. Мишка молчал. Хлопотунья Клавдия заметно устала от сегодняшних приятных волнений, и только Иван с Варварой продолжали галдеть, бурно обсуждая какую-то, уже им одним интересную теорию... Она довольно много выпила, и теперь у нее горячо розовели щеки, глаза блестели, она громко говорила, оживленно и мило жестикулируя, и не стала возражать, когда ее тетя заявила, что сама уберет со стола, а они, если хотят, могут идти «досиживать» на террасу.

Так они и сделали — прихватив с собой недопитую бутылку, бокалы и фрукты в неподъемном хрустальном чане, прошли опять по деревянному коридорчику и через комнату Варвары, темную и пахнущую неожиданно — как будто детским маслом, вышли на балкон.