Мария Голованивская - Пангея

Когда обмазали его прогорклой и вонючей лосиной кровью, смекнул окончательно: собаками барин травить будет. Его же собаками. Озверевшими от голода и теряющими рассудок от кровяного духа.

Последнее, что видел, — глаза Марьи Стефановны, она кинулась к нему, уже разорванному и сожранному, обглоданному, превращенному в дымящиеся мясные куски, не удержали ее домочадцы — и псы кинулись и на нее, измазавшуюся, задыхающуюся от слез.

Он попытался улыбнуться ей уже немеющими губами:

— Глупая история приключилась, — хотел сказать он ей своею улыбкой, да и сказал даже, сказал, вот только поняла ли она его, уже переставшего быть собой, уткнувшегося носом в твердую гальку площадки, в вязкую от его и лосиной крови пыль, поняла ли она, что вся неуемная глупость любовного чувства в совершенной неважности этого вот конца, потому что не от жестокости она, бойня эта, не от мести и отчаяния, а от глупых слов признания, которые нашептала она ему на ухо, от слов! А он и не поверил ей, дурак такой, словам не поверил, подумал, блажит она, балуется от скуки, и от этой не-веры его все так и вышло, грязно, и больно, и непоправимо.

Пил утренний чаек Петр Семенович с супружницей своей Марьей Стефановной где-то через неделю после события. Она, конечно, пролежала в забытьи несколько дней, металась по подушке, он из ложечки отпаивал ее коньячком, говорил ей в закатившиеся глаза, как любил всю жизнь, целовал прохладные белые губы сначала по-отечески, потом по-братски, а потом, когда она, забывшись, ответила ему, поцеловал и взаправду, как муж целует свою жену.

Она понемногу встала, ходила еще несколько дней как тень по дому, ни с кем не говорила, как будто никого не узнавала, но вдруг пришла в себя, как очнулась. Сделалась спокойна, как будто даже светла.

— А что же мы по осени будем делать с яблоками? — с рвением спросила Марья Стефановна. — Погреба полны и вареных, и моченых — четыре бочки стоят еще с позапрошлого года? Как ты считаешь, Петр Семенович?

Он посмотрел на нее жалким взглядом.

— Мусечка, ты прости меня. Осерчал я совсем, и нервы под осень ни к черту. Ну полно гневаться.

— Так давай велим собрать еще неспелый штрифель, — словно прозрев, — предложила она, — сделаем моченый, зеленоватый, он даже лучше выйдет. А старые бочки я отдам людям, ты не возражаешь?

— Прости ты меня, я же любя, любя. Думаешь, легко мне было все эти годы вот так рядом с тобой? Я же совсем себя поедом съел.

— Или ты не будешь больше моченые? Из-за водянки, да? Так ты не пей на ночь чаю, ты же пока полсамовара не выдуешь, спать не идешь.

— Простила? — с глухой надеждой предположил он. — Меня, старого дурака, простила?

— Ничего не поделаешь, раз есть урожай, то мы должны его убирать. А как же? Как сгноить такую красоту?

Она потянулась рукой к зеленому кислому яблоку, откусила его и, плохо прикрывая набитый рот, принялась жевать.

— Не простишь? — почти взвыл он.

Потянулся рукой через стол, поискал глазами выражение на ее лице.

Но лица не было.

Обычное белое пятно, которое он подслеповатыми глазами привык видеть перед собой.

Без бровей, глаз, линии носа, губ — только овал, общее очертание, неотличимое от любого другого овала, любой другой линии пангейского горизонта.