Элис Манро - Мишка косолапый гору перелез

Фиона жила с родителями в городе, где они с Грантом ходили в университет. Дом у ее родителей был большой, с эркерными окнами, Грант находил его одновременно шикарным и запущенным: на полу вечно сбитые ковры с загнувшимися уголками, на полировке стола въевшиеся круги от чашек. Мать Фионы была из Исландии — мощная женщина с копной седых волос и возмущенным разумом, полным крайних, демонстративно-левых идей. А отец был каким-то важным кардиологом, глубоко чтимым в клинике и счастливо подобострастным дома, где всякие странные речи слушал с покорной и рассеянной улыбкой. Эти речи произносили самые разные люди — и богатые, и с виду довольно-таки обтерханные, они приходили и уходили, совещались и спорили, кое-кто даже с иностранным акцентом. У Фионы был собственный маленький автомобильчик и куча кашемировых свитеров, но в студенческую общину ее не принимали — возможно, как раз по причине того кипения, что бурлило у нее дома.

А ей все с гуся вода. К любым организациям, членству в женских клубах, землячествам и прочим подобным вещам она относилась с насмешкой, равно как и к политике, хотя любила поставить на проигрыватель «Четверых мятежных генералов» [2] Песня времен Гражданской войны в Испании («Четверых мятежных генералов — повесим! Mamita mia, повесим на первом суку!»). Известной в США ее сделал негритянский певец Пол Робсон, друг СССР и лауреат Международной Сталинской премии. и врубить пластинку на полную громкость, особенно если в доме гость, которого она вознамерилась вывести из себя. Иногда с той же целью применяла «Интернационал». За нею тогда увивался какой-то кучерявый, всегда насупленный и мрачный иностранец (по ее словам, будто бы вестгот), были и еще два или три ухажера — вполне респектабельные, стеснительные молодые интерны. Она над ними посмеивалась, как, впрочем, и над Грантом. С издевкой повторяла его деревенские выраженьица. Так что, когда холодным солнечным днем на пляже курорта Порт-Стэнли она сделала ему предложение, он подумал, что это шутка. Им в лица больно хлестал песок, у ног волны с громом ворочали и тасовали гальку.

— Тебе не кажется, что было бы забавно… — выкрикнула Фиона. — Тебе не кажется, что будет забавно, если мы поженимся?

Он поймал ее на слове, крикнул «да». Ему хотелось с нею никогда не разлучаться. В ней была искра жизни.

Перед самым выходом из дома Фиона заметила на кухонном полу полосу. Ее оставила подметка дешевых черных домашних тапок, в которых она ходила с утра.

— Думала, уже перестали пачкаться, — сказала она тоном обычного досадливого недоумения, пытаясь стереть темное пятно, похожее на жирную линию, проведенную фломастером.

И добавила, что больше ей этого делать не придется: ведь с собой она эти тапки не берет.

— Заставят, видимо, все время быть при полном параде, — сказала она. — Или при половинном. Ведь там все равно что в гостинице.

Она прополоскала тряпку, которой боролась с пятном, и повесила на крючок под раковиной с внутренней стороны дверцы. Потом, стоя в белом свитере с вязанным в резинку воротом и строгих бежевых брючках, надела золотисто-коричневую лыжную куртку с меховым воротником. Высокая узкоплечая женщина, в свои семьдесят лет все еще прямая и подтянутая, с длинными ногами и большими ступнями, тонкими запястьями и лодыжками и почти до смешного маленькими ушами. В молодые годы она была пепельной блондинкой, но в один прекрасный день (Грант даже не успел заметить в какой) ее волосы, легкие, как пушинки одуванчика, сделались седыми; она по-прежнему носила их распущенными по плечам, как когда-то мать. (Этим мать Фионы умудрилась нагнать страху на родительницу Гранта, провинциальную вдову, работавшую в регистратуре клиники. Длинные седые волосы по плечам сказали ей все, что требовалось знать и об общественном положении этих людей, и об их политических убеждениях; даже состояние их дома не было красноречивее.)

Во всем остальном Фиона с ее тонкой костью и небольшими сапфировыми глазами свою мать ничем не напоминала. Чуть искривленные в привычной усмешке губы она подчеркивала красной помадой (обычно напоследок, перед самым выходом). И в тот день она тоже была самой собой — открытая и притом неуловимая, милая и ироничная, все как всегда.

То, что по всему дому стали появляться прилепленные там и сям маленькие желтые записочки, Грант начал замечать больше года назад. Особым новшеством это не было: она всегда все записывала — название книги, которую упомянули по радио, дела, которые обязательно хотела сделать. Даже свой утренний распорядок выписала на бумажку; Грант находил это непонятным, но трогательным: какая скрупулезность!

7.00: Йога. 7.30–7.45: зубы лицо волосы. 7.45–8.15: гулять. 8.15: Грант и завтрак.

Записки, появившиеся в последнее время, были другими. Вот на буфетные ящики налеплено: «Вилки-ложки», «Полотенца», «Ножи». Неужто нельзя просто открыть ящик и посмотреть, что внутри? Вспомнился анекдот про немецких солдат, патрулировавших во время войны границу в Чехословакии. Гранту его однажды рассказал какой-то чех: каждая собака у них имела на ошейнике табличку «Hund» [3] Собака ( нем.). . Чехи их спрашивали: зачем? Как зачем, удивлялись немцы. Затем, что это der Hund.

Сперва он хотел рассказать это Фионе, потом решил, что лучше не надо. Ее всегда смешило то же, что и его, но вдруг на сей раз она не засмеется?

Дальше хуже. Как-то, уехав в город, она позвонила ему из уличного автомата и стала спрашивать, как ехать домой. А однажды пошла гулять в лес через поле, а домой вернулась вдоль забора длинным кружным путем. Сказала, что на заборы можно положиться: они непременно куда-нибудь да выведут.

И не поймешь ведь. О заборах она это сказала как бы в шутку, да и номер телефона помнила на зубок.

— Не думаю, что это повод для беспокойства, — сказала она. — Наверное, я просто схожу с ума.

Он спросил, принимает ли она снотворное.

— Если и да, то что-то не припомню, — сказала она. А потом еще извинилась, что ответила так вызывающе-легкомысленно. — Да нет, я уверена, что никаких таблеток не принимала. Может быть, как раз следовало бы. Витамины какие-нибудь…