Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)

Это правда. Я помню то лето. Мне было пятнадцать лет. Я приехала из школы, когда кончился триместр, и, добравшись до дому, убедилась, что не только моей матери больше нет, но нет и лестницы. Лестница на второй этаж исчезла.

Мы жили в старом бурого цвета доме с длинными окнами высоко под крышей, похожими на глаза, прищуренные от солнца. В тот день, выйдя из машины, я увидела, что парадное крыльцо забрано лесами, а на земле перед ним — две кучи песка и известки, на которые отец просил меня не наступать, "чтобы не прибавлять работы Джейни" (так звали его вторую жену). Я вошла в дом. Представьте себе мое удивление: маленькая передняя исчезла, потолка не было, так что была видна крыша, одна стена соскоблена до кирпича, а на другой висит длинное брезентовое полотнище.

— А где лестница? — спросила я. — Что вы сделали с лестницей? — Я была в том возрасте, когда все кажется смешно.

Над головой у нас послышался мягкий, хорошо поставленный голос.

— Ага, узнаю этот смех, — сказал голос ласково и лукаво.

Это мисс Ричардс, или, вернее, вторая жена моего отца, стояла за канатом, который протянули над краем площадки, и она словно висела в воздухе, как борт корабельной палубы. Пол там был как будто отпилен. Раньше она была у отца секретарем, я часто видела ее у него в конторе, но теперь она изменилась. Светлые волосы были взбиты, и коричневое платье — блестящее, накрученное, совсем неподходящее для деревни.

Помню, как нелепо они выглядели: она наверху, а он внизу, и оба передо мной оправдываются. Рабочие, объяснили они, два дня назад разобрали старую лестницу, а новую обещали построить вдоль длинной стены комнаты, позади брезента, еще до моего возвращения из школы. Но слова не сдержали.

— А пока, — сказал отец, перебивая жену, потому что она слишком уж старательно оправдывалась, — мы пользуемся стремянкой.

И указал рукой. Жена его в эту минуту как раз подходила к краю площадки, где стояла короткая стремянка со столбиком наверху, за который держаться, когда ступаешь на верхнюю ступеньку футах в девяти от земли.

— Ужас что такое! — пропела моя мачеха.

Мы с отцом смотрели, как она будет спускаться. Она не могла сообразить, какой рукой взяться за столбик и как спускаться — лицом вперед или спиной.

— Спиной! — крикнул мой отец. — Нет, за столбик держись другой рукой, — сказал он.

Моя мачеха залилась стыдливым румянцем и посмотрела на него с испугом. Поставила ногу на ступеньку, потом вернула ее обратно, потом надулась. До земли было всего каких-то восемь футов: в школе мы лазили по шведским стенкам чуть ли не под потолок гимнастического зала. Я помнила ее в конторе, какая она была быстрая, деловая, и была уверена, что вся эта слабость и беспомощность — сплошная игра.

— Руки мои, — сказала она, ухватившись за верхнюю ступеньку и заметив пыль на своих пальцах.

Мы с отцом наблюдали за ней, не сходя с места. Она выставила ногу слишком далеко, словно хотела в простоте душевной, чтобы мы полюбовались этой ногой. Красавицей она не была, и ноги у нее были, как она выражалась, "самое лучшее". Только этим она и кокетничала. Сейчас она напоминала насекомое, которое, прежде чем сдвинуться с места, нащупывает щупальцами воздух. Меня удивило, что отец (с моей матерью он всегда держался вежливо, чуть ли не церемонно, а мне вроде как поклонился, когда встретил меня на станции, и подсаживал в машину, и помогал выйти) не спешит ей на помощь. На лице его я прочла упрямое выражение.

— Ты уже спустилась, — сказал он. — Еще только две ступеньки.

— О господи, — вздохнула мачеха, ступив наконец с последней ступеньки на пол, повернулась к нам, задрав свой маленький подбородок, и предложила полюбоваться ее беспомощностью. Потом подошла ко мне, поцеловала меня и говорит: — Ну не прелесть ли! Ты у нас скоро станешь женщиной.

— Еще чего, — сказал отец. И я, убоявшись, что скоро стану женщиной, и все же радуясь ее словам, крепко взяла отца под руку.

— Значит, так и будем лазить, когда спать будем ложиться? — спросила я.

— Это только до понедельника, — повторил отец.

Вид у обоих был пристыженный, как будто они, распорядившись разобрать лестницу, сделали какую-то глупость. Отец попытался скрыть это, напустив на себя скромно-самоуверенный вид. Оба такие неприметные. Даже словно бы ниже ростом стали после свадьбы. Это очень меня смущало. Как будто это она убавила ему роста. Раньше отец всегда казался мне мрачноватым мужчиной, тщеславным, очень логичным и неуступчивым. Сейчас, когда его секретарша очутилась в нашем доме, самоуверенности в нем явно поубавилось.

— Это очень легко, — сказала я, подошла к стремянке и вмиг забралась на нее.

— Тихонько! — вскрикнула мачеха.

Но в следующий миг я уже снова была внизу и смеялась. Спускаясь, я услышала, как мачеха вполголоса сказала отцу: "Какие ноги! Растет наша девочка".

Мои ноги, мой смех! Я считала, что секретарша моего отца не имеет права ничего про меня говорить. Она же мне не мать.

Потом отец стал водить меня по всему дому. Я шла и оглядывалась. На одну из моих туфель налипло немного песка, от чего отец меня предостерегал. Не знаю, как он там оказался.

Очень было смешно смотреть, как этот непарный песчаный след прибавляет Джейни работы, куда бы я ни шагнула.

Отец провел меня за брезент в столовую, а потом к задней стене, туда, где предстояло пристраивать лестницу.

— Зачем ты это затеял? — спросила я.

Мы были одни.

— Дом давно нуждался в ремонте, — ответил он. — Уже сколько лет.

Я промолчала. Когда моя мать жила здесь, она вечно ворчала по поводу дома, говорила, что здесь теснота, живем, как варвары, — как сейчас слышу ее голос, она произносила слово "варвары", будто это имя какой-то страшной дикарской королевы, — а отец всегда отказывался что-либо менять. Слово "варвары" уже стало означать для меня имя матери.

— А Джейни нравится? — спросила я.

От этого вопроса отец как бы весь застыл. Казалось, он говорил: "При чем тут Джейни!" Но сказал он другое, произнес насмешливо, с видом спокойного презрения:

— Ей и раньше нравилось.

— И мне тоже, — сказала я.

Тогда я поняла — впрочем, нет, в то время я не могла это понять, понимаю теперь, когда стала старше, — что не ради Джейни отец перестраивал весь дом. Джейни ненавидела этот дом, потому что в нем жила моя мать, но она слишком устала от своей прежней жизни в конторе, слишком была не уверена в себе, чтобы возразить хоть слово. Отец искупал свою вину перед моею матерью. Он наказывал Джейни, когда пригласил строителей и всем отравил жизнь; сам с собой разыгрывал мелодраму. Мучил Джейни тем, о чем так страстно мечтала моя мать и чего он не захотел дать ей.

Когда он показал мне дом, я сказала, что пойду помогу Джейни приготовить обед.