Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)

О господи, подумал старик, да она сумасшедшая, так же бредила сестра Кейт, когда у нее муж умер. Я сижу за спиной у сумасшедшей.

— Доусон, — сказала она, рывком вставая с места, и старик тоже поднялся. — Вот, — произнесла она величественно, устремив взор в окно. — Вот я и вспомнила вашу фамилию. У вас еще тогда произошел скандал, этот ужасный скандал… Да, да, — теперь уже тоном заговорщицы: — вы позвоните Хэмптону. Вас он боится. Вас он послушается. Вот телефон, у меня записан. Скажите ему, что двадцать семь его служащих безнадежно застряли на брайтонском шоссе.

Старик вздохнул. Он уже не мечтал улизнуть. Когда женщина тобой командует, что можно сделать? А она сейчас выглядит интересно, пророчица, да и только! В таких случаях остается одно — покрасоваться, чтобы тебя запомнили. А что нужно, чтобы женщина надолго тебя запомнила? Сказать "нет".

— Нет, и не подумаю, — ответил он, как отрезал. — Мы с мистером Хэмптоном не разговариваем.

— Почему? — спросила женщина, теперь уже явно сгорая от любопытства.

— Мы с мистером Хэмптоном… — начал он и остановил на ней долгий проницательный взгляд. — Я о нем в жизни не слышал. Кто он такой? Я в вашей фирме не служу. Я о ней и не слышал. — После чего, подобно фокуснику, взмахивающему платком, изобразил на лице ту самую улыбку, за которую в прежние дни нередко получал нужную подпись на контракте.

— Просто захотелось в автобусе прокатиться. Кто-то сказал: "Брайтон". А я ему: "Денек у моря. Это мне подходит".

Лицо женщины побагровело от удивления и ярости. Вся ярость ее законопослушной натуры, только что изливавшаяся на Хэмптона, переключилась на старика. Она отказывалась ему верить.

— И никто не проверял? — спросила она дрогнувшим голосом. Она уже гневалась, как заправский блюститель порядка.

Старик только покачал головой. "Никто не проверял" прозвучало для него райской музыкой. Будь у него крылья, он взмыл бы в воздух и сделал над ней три круга, приговаривая: "Никто! Никто!"

Она мерила его взглядом с головы до ног. Он держался с достоинством дородного мужчины, но для нее убедительнее оказались его отлично скроенный костюм, аккуратно подстриженные волосы и изысканная роза; на вид — старый повеса, лошадник, скорее всего, жулик; во всяком случае — загулявший авантюрист, но притом безобидный. Она посмотрела на его штиблеты, и он ногой легонько поддал рюмку. Рюмка покатилась в проход, он чуть заметно улыбнулся.

— Ну вы и бедовый, — сказала она, не сдержав улыбки.

— Надоело дома сидеть, — отозвался он и, мысленно оценивая не столько ее нрав, сколько фигуру, сообщил: — Я, с тех пор как овдовел, живу с семьей сына.

Он отбросил притворство, потому что видел: еще немного — и она капитулирует.

— Старым с молодыми не ужиться. Брайтон мне бы подошел. Я и подумал — съезжу, может быть, присмотрю там домик.

Она все не спускала с него глаз.

— Гляди, какой шустрый, — сказала она и, заметив рюмку, наклонилась поднять ее. А распрямившись, оперлась на спинку сиденья и рассмеялась.

— "Прокатиться захотелось". Это надо же! — Она смеялась громко, неудержимо. — Поделом Хэмптону.

— Сядьте, — сказала она. Он сел. Села и она, на свободное место через проход. Его удивило, даже смутило, что кто-то сумел оценить его исключительное положение, и вся ситуация показалась ему сперва смешной, потом поэтичной, потом единственно возможной.

— Я хотел сойти у "Овала", да нечаянно уснул, — сказал он, смеясь.

— Хотели посмотреть крикет?

— Нет. Вернуться домой… то есть к сыну.

Теперь ситуация казалась ему прелестной. Женщина смеялась, крутя в пальцах рюмку, а он чувствовал себя героем.

— Много лет назад я уже один раз проделал что-то в этом роде, — сказал он, набивая себе цену. — Еще когда жена была жива. Уехал из Лондона вечерним поездом, уснул, а проснулся в Бате. Честное слово. Переночевал в отеле "Ройял". Утром повидал одного клиента. Он, как увидел меня, до того удивился, что подписал мне заказ на триста фунтов стерлингов. Жена мне не поверила.

— Оно и понятно, — сказала женщина.

Водитель вышел из конторы, подошел к гаражу и, сунув голову в окно автобуса, возвестил:

— Высылают другой автобус. Прибудет сюда в четыре часа.

Старик обернулся и крикнул водителю: — Я, между прочим, здесь выхожу.

— А вы разве дальше не поедете? — спросила женщина. — Вы ведь сказали, что хотели прокатиться к морю.

Ей хочется, чтобы он остался!

— Честно говоря, — сказал старик, — эти молодые люди — мы перед тем с ними выпили — они это не со зла — втолкнули меня в автобус, когда я вас подсаживал. Я был с ними в пивной. Пришел туда вконец перепуганный. Я сделал страшную глупость. Даже сказать стыдно.

— Какую? — спросила она.

— Да понимаете, — старик густо покраснел и от смущения заговорил хвастливо, — я вошел в телефонную будку, помните, где стоял автобус, позвонить моему дантисту, Френчи. Я иногда ему звоню, а в этот раз попал не туда. И знаете почему? Я набрал номер моего прежнего дома, того, когда Кейт… когда моя жена была жива. Подошла какая-то девочка, а может быть, мальчик, не знаю. Мне даже нехорошо стало. Я уж подумал, что сошел с ума.

— Там теперь, наверно, другой телефон.

— На секунду я, честное слово, подумал, что это моя жена.

Они беседовали, а на шоссе гудками и всхлипами захлебывался транспорт. Контейнеры, легковые машины, полицейские, аварийные, машины с лодками на крышах — все всхлипывали наперебой, устремляясь неведомо куда.

— А когда умерла ваша жена? — спросила женщина. — Совсем недавно?

— Два года тому назад.

— Это от горя. С горя такое бывает, — сказала женщина очень серьезно и, отвернувшись от него, стала смотреть на небо и на унылую местность за окном.

Ее голос, то глупый, детский, то поднимающийся до высоких нот, как у благородной и воинствующей вдовы, — вся эта болтовня о том, как компаньоны убивают друг друга, — этот голос вдруг прозвучал совсем просто — так бывало с Кейт после очередной истерики.

Горе. Да, в этом все дело. Он смигнул слезы, подступившие к глазам, потому что она его поняла. Эти два года, когда он был так одинок, он словно волочил на себе все более тяжелый груз невысказанного, такого, что некому было сказать. В обществе сына, снохи и их молодых друзей он сидел как дурак, готовый заговорить, но не мог выдавить из себя ни слова. Слова проваливались обратно ему в горло. Груз составляли всякие скучные материи, о которых не поговоришь; он любил жену; она наводила на него скуку; это их накрепко связало. Ему были нужны не друзья, ведь теперь, когда столько друзей умерло, он для всех стал чужим; ему нужен был такой же чужой человек. Может быть, такой, как эта женщина, с таким же невыразительным, как у него, лицом: годы постепенно стирают всякое выражение. Поэтому сейчас она хоть и кажется моложе его, еще полной жизни, но она — из его племени одиноких и куда едет — неведомо, наверно, никуда. Он опустил глаза и застеснялся. Горе — что это? Жажда. Но предмет этой жажды — не лицо, и не голос, и даже не любовь, а тело. Но одетое. Скажем, в цветастое платье.