Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)

— Как это понимать — выйдете?

И тут ему стало ясно, в чем его промах. Он разучился — а все потому, что за границей только и делал, что выступал перед большими собраниями, где все лица сливаются в одно, — отделываться от докучных посетителей.

Он решил сесть, отпихнул туфли на край дивана. Одна туфля упала на пол. Ну и пусть: в конце концов, имеет он право сидеть в своем же номере.

— Мисс Мендоса, вы нездоровы, — сказал он.

Она уткнулась глазами в ковер.

— Вовсе нет, — сказала она.

— Вы нездоровы и, сдается мне, очень несчастливы. — Он перешел на тон мудрого язычника.

— Нет, — сказала она чуть слышно. — Я счастлива. Вы говорите со мной.

— Вы женщина необыкновенного ума, — сказал он. — И вы поймете меня. Одаренные натуры, такие, как вы, в высшей степени ранимы. Жизнь в воображаемом мире делает их уязвимыми. Мне это известно.

— Конечно, — сказала она. — Вам ведомы все беды мирские… И ваше сердце обливается кровью.

— Мое? А, ну да, — сказал редактор и просиял улыбкой святого. Однако комплимент ненадолго отвлек его. — Впрочем, я не о том. Вы поэт, и воображение вам необходимо. Однако оно увело вас от реальности.

— Нет, не увело. Я вижу вас таким, как есть.

— Пожалуйста, сядьте, — сказал редактор. Его раздражало, что она нависла над ним. — И закройте окно: ничего не слышно.

Она повиновалась. Тут редактор заметил, что молния на ее платье разошлась и из прорехи выбивается нечто, отороченное пугающими кружевцами, и всерьез переполошился. Редактор не выносил нерях. Он понял, что медлить нельзя. И постарался быть к ней еще добрее.

— Мне очень приятно, что вы посещали мои лекции. Надеюсь, они были вам интересны. Слушали их, кажется, недурно — задавали толковые вопросы. Хотя как знать, когда приезжаешь в чужой город и перед тобой полный зал незнакомых людей, удивительно приятно увидеть среди публики знакомое лицо, впрочем, вы вряд ли мне поверите: я ведь так много выступаю. Все равно поначалу очень теряешься…

Она с надеждой посмотрела на него.

Редактор кривил душой. Он никогда не терялся. Стоило ему взойти на трибуну, и ему казалось, что он обращается к человечеству. Разделяет его страдания. Ведь это страдания человечества оставили такой опустошительный след на его лице.

— Но, как вам известно, — посуровев, продолжал он, — наши чувства обманывают нас. Особенно в определенный период жизни. Я беспокоился за вас. Я заметил, что с вами творится что-то неладное. Такое может нагрянуть нечаянно. И бог весть почему. Вы встретили какого-то человека, которым вы, допустим, восхищаетесь — с женщинами, судя по всему, такое случается чаще, — и вы переносите на него свою былую любовь. Вам чудится, что вы любите человека, а на самом деле вы любите не его, а кого-то давно забытого. В вашем случае я рискну предположить, что это ваш отец, которого вы с самого детства ненавидели. Именно так, как утверждают, нами овладевает наваждение, страсть. Не выношу этого слова. Что я хочу сказать: влюбляешься не в реального мужчину или женщину, а в нами же созданный призрак. Есть множество тому примеров.

Редактора прошиб пот. И зачем только он попросил ее закрыть окно! Он понимал, что его потянет на исторические примеры. Про кого же он ей расскажет, гадал он, про Джейн Карлейль, жену историка, которая после выступления знаменитого проповедника отца Мэтью на собрании общества трезвости ринулась в порыве восторга на трибуну целовать его башмаки? Впрочем, есть и другие примеры. Но ничего пригодного не приходило на ум. Он остановился на миссис Карлейль. И напрасно.

— Кто она, эта миссис Карлейль? — подозрительно спросила мисс Мендоса. — Я бы ни одному мужчине не стала целовать ноги.

— Башмаки, — поправил редактор. — И целовала она их на трибуне.

— И башмаки бы не стала, — взвилась мисс Мендоса. — За что вы меня терзаете? Обзываете ненормальной.

Редактор опешил — разговор принял неожиданный поворот. Он-то думал, что все идет как по писаному.

— Да нет, какая же вы ненормальная, — сказал он. — Разве ненормальная могла бы написать такую замечательную поэму? Я что хочу сказать — мне дороги ваши чувства, но поймите, пожалуйста, и меня, я их, увы, не разделяю. Вы нездоровы. Переутомились.

Желтые глаза мисс Мендосы сверкнули.

— Все понятно, — величественно сказала она, — вы мной тяготитесь.

Она поднялась со стула, и он заметил, что ее бьет дрожь.

— Раз так, что вас здесь держит? — сказала она.

— Позвольте, — рассыпался смешком редактор. — Да будет мне позволено заметить, это мой номер.

— Но за номер расписалась я, — сказала мисс Мендоса.

— Так ведь суть не в том, — улыбнулся редактор.

Его обуревали скука, досада — как можно попусту тратить время на чьи-то личные проблемы, когда в мире происходят бомбежки, людей тысячами убивают, сажают в тюрьмы. Чего он никак не мог взять в толк: почему, в разгар страшного кризиса, скажем кубинского, происходит такой оживленный обмен мужьями, женами, любовниками и любовницами; откуда эта необъяснимая маниакальная живучесть любовных эпидемий. Иначе как подрывной деятельностью это не назовешь. И надо же ему самому впутаться в подобную историю! Что же делать? Он обвел взглядом комнату — куда кинуться за помощью? Уличный шум, едва различимые фигуры служащих, мельтешащие за окнами конторы напротив, реклама пива — помощи явно ждать неоткуда. Человечество изменило ему. Оно напоминало о себе лишь куклой на постели — только теперь она бросилась ему в глаза — несуразной марионеткой, то ли выигранной в лотерею, то ли хранимой с детских лет. Рыжее мочало на голове, дурацкие красные щеки, выпученные голубые глазищи с длинными ресницами. Куцая юбчонка, ноги в клетчатых чулках нелепо раскинуты. Женщины — сущие дети. И сама мисс Мендоса (осенило его вдруг) — сущий ребенок, недаром у нее такой детский голосок.

— Смотрите-ка, у вас с собой подружка, — игриво начал редактор. — И прехорошенькая. Она приехала из Гватемалы? — И сделал вид, что направляется к ней — кукла ему была гадка.

Мисс Мендоса кинулась ему наперерез, цапнула куклу.

— Не трогайте ее! — сдавленным от ярости голосом сказала она.

Подхватила куклу, в страхе прижала к себе и огляделась, куда бы ее положить, чтобы он не достал. Пошла было к двери, но передумала и метнулась к окну. Распахнула его, занавески запарусили; вид у нее был такой отчаянный, словно она собралась прыгнуть вниз вместе с куклой. Но тут же крутанулась к нему — вдруг ему вздумается ее оттащить. Он же до того растерялся, что не мог сдвинуться с места. Когда она увидела, что он стоит как вкопанный, испуг сполз с ее лица. Она шмякнула куклу об пол, рухнула на стул рядом, сгорбилась, закрыла лицо руками и зарыдала, раскачиваясь из стороны в сторону. Слезы сочились у нее сквозь пальцы, стекали по рукам. Потом она отняла руки и, размякшая, растерзанная, кинулась к редактору, схватила его за лацкан.