Пьер Бетанкур - Естественная история воображаемого: Страна навозников и другие путешествия

Они растят дочерей, укрывая от света, и у тех вырабатывается темный оттенок кожи, который кажется им хорошим предзнаменованием. Чем темнее кожный пигмент, тем скорее может надеяться девушка на лестную цену в ходе предваряющих свадьбу переговоров. Сама церемония — лишь предлог для этого торга, поскольку отправление брачных обязанностей на деле имеет весьма мало общего с супружескими узами. Оплодотворение случается один раз в году, на пиру, когда сперму всех мужчин общины подмешивают в супчик, который совместно и потребляют женщины, в день будущих матерей.

Они выводят затем своих детишек в симметричной полости сердца легочной камере и выделяют из организма через рот. На протяжении беременности легкие постепенно сжимаются, тогда как камера, набирая объем, постепенно занимает основную часть грудной клетки. Иногда вызывая даже асфиксию матери.

В то же время задний проход медленно, но верно перемещается по позвоночнику и к концу беременности оказывается на затылке, примерно на уровне рта. Перед самыми родами ребенок, побуждаемый с двух сторон, должен обозначить свое будущее: если он выходит сзади, то будет землекопом, если спереди — строителем. Случается и так, что на выходе ребенок разрывает волокна материнской шеи и голова отлетает.

У общинных ветвенников связывающая мать с детьми пуповина так и не прерывается. Каждый индивид тем не менее обладает определенной самостоятельностью, поскольку пуповина сильно растягивается и измеряется подчас несколькими метрами. Мать ест за всех и большую часть времени проводит в поисках пропитания, тогда как детишки, со своей стороны, развлекаются, не забывая потягивать с тщанием произведенную на всех жидкость.

Некоторые все-таки, из тех, что постарше или посердечнее, при случае передают своей прародительнице оказавшуюся под рукой пищу, которую сами не в состоянии употребить во благо.

При встрече двух общин, когда каждый набрасывается на партнера противоположного пола, происходит неистовое взаимопроникновение, сплетающиеся пуповины растягиваются вплоть до разрыва, подчас захлестывают тела и их душат. Не редкость, когда подобные конфронтации приводят к гибели обеих общин, лишая их движения в такой точке, которая уже не позволяет матерям сдвинуться, чтобы позаботиться о пропитании. Случается и так, что вследствие собственного разрастания одна из общин не нуждается в постороннем участии и все ее члены поддерживают между собой гармоничные отношения. Смерть матери оказывается тем не менее живо переживаемой всем родом семейной драмой: на уровне отмерших пуповин начинаются расколы и разделы, порождающие меньшие, но по-прежнему объединенные подчинением одной матери общины.

Мелкие, нервные, коренастые и очень лютые нитчатки — смертельные враги своих соседей, исполинских демиурков. На протяжении веков вели они беспощадные битвы. Снисходя к нитчаткам, демиурки вторгались в их пределы, попирали все, в чем им удавалось распознать туземное присутствие, и, удовлетворенные, возвращались в свои горы. И так до того дня, когда нитчатки, как показалось, исчезли с карты мира Демиурки обнаружили их заброшенные плантации фруктовых деревьев, причем отягченных плодами, и не преминули наложить руку на яблоки с самого прекрасного среди всех, ювы, до которых они весьма охочи и падки, как мухи.

Введенные таким образом в курс дела, лютые нитчатки пустились со своими завоевателями в обратный путь по горным тропам. И, не тратя времени даром, первым делом подсуетились возвести плотину между желудком и ободочной кишкой своего демиурка, сумев извлечь из полученной от падения жидкостей энергии все, чего хотели в плане уюта и освещения.

Демиурки, мучимые ненасытной жаждой, горячечные, потеряв аппетит, на ватных ногах, вернулись в родные пенаты вконец измотанными и повалились в каменные кресла, подперли головы руками: что-то с ними было не так.

Не думая о причиненных ими затруднениях, лютые нитчатки принялись тем временем осваивать богатые ободочные угодья, возделывать там кукурузу и пшеницу и даже рискнули высадить в пойменных районах рассаду риса, все посевы, которыми они позаботились начинить ювенильные яблоки, прежде чем затаиться в них самим. Картографы уточняли топографию местности, путешественники спустились до самого мочевого пузыря и вернулись с образцами известкового камня, вполне пригодного для возведения городов и деревень…

Все шло как нельзя лучше в этом лучшем из миров, когда ток внезапно прекратился Снаружи демиурк утомился размышлять о своем печальном положении и заснул, и сон его вполне может продлиться сто тысяч лет.

Из лагандонов получаются замечательные отцы. Постоянно обутые в просторные сапоги, в которых они помещают своих отпрысков. Так и отправляются по делам, ровным шагом.

Малыш, голова которого едва высовывается из сапога, вцепившись обеими руками в край голенища, следит шальным от любопытства глазом, что поделывает его папаша.

Лагандонна, более ветреная, легкая на подъем, хлопочет по хозяйству и с любовью ухаживает за кормящим растением, которое нужно дважды в день подкармливать, чтобы получить ту чудесную жидкость, которой тешит себя вся семья. Живет.

В один прекрасный вечер — к его родителям зашли друзья — шалун подходит к удивительному растению, кружит вокруг его красивой урны в форме сапога как хорошо будет в ней, да и свысока дальше видна окрестность! Воспользовавшись общей невнимательностью, он проскальзывает на кухню, приносит оттуда стул, залезает на него и перешагивает закраину урны, та чуть подается под его весом, потом восстанавливает равновесие.

Друзья ушли, мать накрывает на стол перед вечерней трапезой, отец читает газету, все спокойно. Какая тишина! И вдруг «А где ребенок?» — говорит мать.

Пошел бедокурить с приятелем, оповещает отец. И продолжает читать.

Мать беспокоится, выходит, зовет, подходит к кормящему растению, видит стул, все понимает. Растение закрыло свою крышку. Неподвижное, словно спит.

Что делать? Мать решается, поднимает сосуд, куда стекает жидкость, которая должна пойти на ужин. Он уже переполнен. Возвращается, ставит его на стол.

Отец ест с аппетитом. Все равно до него скоро дойдет, думает мать. Смотрит, как ест отец. «Ты не голодна?» — говорит он. И вновь берется за газету.

Профессор Гримберг из Института судебной медицины в Филандере-на-Делавэре, учеником которого мне выпала честь некогда быть, является, по-моему, первым специалистом с мировой известностью, который преуспел в выращивании травы на коже. У нескольких женщин, послуживших ему подопытными кроликами, закоренелых нудисток, озабоченных тем, как избежать летом пыла докучливых взглядов, было только одно желание: стать как можно ниже травы. Профессор применил совсем простую процедуру, с виду доступную первому встречному, но способную родиться только в доведенном до должной кондиции мозгу, в котором укоренились, если позволите мне сравнение, труды другого ученого, профессора Тимошонкина: он вспрыснул между дермой и эпидермой пациенток три литра дистиллированной воды, обсемененной отборными семенами для засева газонов. И стал ждать.