Александр Житинский - Сказки времен Империи

1975

Если вы держите эту книгу в руках, возможны два варианта: или вы ее купите, или нет. Если же купите, возможны два варианта: или прочтете, или не прочтете. Если не прочтете, то и бог с вами. А если прочтете, возможны два варианта: или она вам покажется совершенной ерундой и ужасно разозлит, или покажется вашим личным дневником и станет на всю жизнь любимейшей. Если разозлит, то и до свидания. А если станет любимейшей, поздравляю, вы наш.

Эта книга издается к семидесятилетию автора, Александра Житинского, моего самого любимого писателя.

То, что он мой любимый писатель, — факт моей биографии. А факт его биографии — что в России (и в мире, потому что значительная часть настоящей России разъехалась) существует количественно небольшая, но сплоченная и верная прослойка, которая любит Житинского очень сильно и считает его наиболее полным выразителем собственных мыслей и чувств. Как известно, чем уже круг, тем сильнее чувства. Житинский близок сравнительно немногим — ну, может, пяти, может, семи процентам всей читающей аудитории вообще. Но близок до такой степени, что каждый его текст и даже живожурнальный пост страстно ожидается и бурно обсуждается, и подписаться мы готовы практически под всем, что Житинский говорит и пишет. Выражаясь официально, он с наибольшей полнотой и отчетливостью манифестирует некий социальный, а пожалуй, и человеческий тип, и тип этот был самым ценным результатом советской истории. В советские времена ему было по разным причинам неуютно, а в постсоветские он по разным причинам невозможен и дышит через очень узкую трубочку, в которую кислород поступает непосредственно из будущего.

Определить этот тип трудно. Сам Житинский многажды пытался дать ему название — «олух царя небесного», «дитя эпохи», «воздухоплаватель», — но, как известно, сфокусироваться на себе труднее всего. Правильней было бы, наверное, назвать его сквозного героя (и автора) советским идеалистом, поскольку советская власть, несмотря на массовые репрессии и отсутствие товаров массового же спроса, порождала еще и некоторый идеализм, поскольку говорила правильные слова. На этих идеалах творческого труда и всечеловеческого братства был воспитан лирический герой стихов, а потом и прозы Александра Житинского. Но, будучи от природы умен, ироничен, а также наделен необычайно тонким чутьем (которое и есть в сущности бытовой псевдоним интеллекта), он примерно понимал, как эти слова соотносятся с реальностью. Не только с реальностью так называемого развитого социализма, в котором он сформировался как писатель, а и с человеческой природой вообще — косной, завистливой, хищной, героической, возвышенной и т. д.

Вдобавок Житинский от природы наделен удивительным даром сочинять сюжеты — не достаточно простые метафоры, как делали многие фантасты и сказочники разных времен, а именно свободные фантазии, иногда абсурдистские, иногда хулиганские. Они были очень точны не в социальном или бытовом, а в эмоциональном смысле — то есть транслировали те настроения, в которых сочинялись. А главным состоянием советского мечтателя Житинского был, так сказать, элегический восторг — или, точней, очень сильная и радостная тоска. Этой городской тоской были проникнуты и его ранние стихи, и более поздние повести. Повесть была основным жанром прозаика Житинского, потому что иронические и поэтические миниатюры довольно быстро начали ему казаться чем-то претенциозным. Повести эти были двух типов. Одни веселые — главным образом это повести о младшем научном сотруднике Петре Верлухине. Другие серьезные, принадлежащие к славной петербургско-ленинградской традиции фантастических гротесков и зачастую слегка стилизованные под «петербургский текст» — под Гоголя, Достоевского, Хармса, Каверина, — каждый по личному вкусу назовет еще десяток авторов, работавших в этой манере. Житинский был, кстати, не одинок.

Он вступил в литературу вместе с блестящим поколением: замечательную городскую фантастику (и не только) писала Нина Катерли. Обэриутские и одновременно бунинские традиции — абсурд в сочетании с точной и экономной пластикой — осваивал Валерий Попов, самый известный сегодня представитель этой генерации. Самым интересным из старших был Голявкин, самым дерзким из младших — Марамзин. Рядом работал фантастический семинар под руководством Бориса Стругацкого — на мой вкус, лучшим там был Вячеслав Рыбаков. Таков примерно был фон, но Житинский на этом фоне резко выделялся — думаю, двумя вещами. Во-первых, он очень остроумен, но без натуги и без сознательного желания хохмить. А во-вторых, очень человечен. Эту его черту иногда по ошибке принимают за инфантилизм, потому что человеческое в России всегда подозрительно. Я уж и не знаю, почему. Наверное, потому, что климатически, географически и идеологически мы задуманы как страна сверхчеловеков, а потому обычная человечность — милосердие, сомнение в своей правоте, мягкость, доброжелательность, бескорыстие, талант — вызывает у нас тайную недоброжелательность.

Не у всех, конечно. Некоторые — и в том числе автор этих строк — запали на Житинского после первой же его повести «Лестница», ходившей в самиздате и увидевшей свет через 8 лет (1980) после написания (1972). Потом появились «Арсик», «Снюсь», рассказы «Стрелочник», «Пора снегопада» и «Тикли», а в 1987 году — главная книга Житинского, огромный роман «Потерянный дом, или Разговоры с милордом». В сокращенном варианте он появился в «Неве», а потом вышел отдельной книгой. Отдельная эта книга тут же стала настольной для упомянутой небольшой, но верной читательской категории. Лично я перечитываю «Потерянный дом» раз в полгода и всякий раз вычитываю оттуда что-то новое. Это был последний роман большой советской литературы, книга о крахе советского проекта и о том, что может прийти ему на смену. К сожалению, то религиозное и творческое преображение, о котором идет речь в романе, доступно только единицам — массовое «превращение», как названо это в романе, невозможно. Да и у единиц получилось кое-как. Уделом остальных стал загаженный общий дом, где все давно уже друг другу противны. Но Житинский интуитивно угадал одно: если главный выход по тем или иным причинам заблокирован, выйти из дома можно только через крышу. Можно упасть, можно взлететь — но это в любом случае будет выход, а не блуждание по замкнутым кругам бесконечной лестницы.

В романах и повестях Житинского очень мало собственно фантастических допущений, и нужны они только для того, чтобы запустить повествование, вывести его на орбиту. Все остальное — и прежде всего состояние героев — предельно достоверно. «Невозможно быть живым и невиноватым», признается герой в Арсике, и этим чувством вины — а также сомнением в своей интуитивной, уязвимой правоте — герой Житинского резко отличается от советского положительного персонажа. Герой Житинского — как и автор — постоянно пытается смягчить пафос иронией, не самоцельной и не жестокой, а тоже несколько смущенной, но пафос проступает все равно: Житинский начинал как поэт и поэтом остался. Это не проходит и не лечится. Это, конечно, не пафос созидания и жизнеутверждения — это скорей подспудное, неизменное чувство солидарности и сострадания, перемигивание умных и не стремящихся к доминированию людей, которые попали в невыносимую ситуацию жизни. Любой, не обязательно советской.