Лена Элтанг - Картахена

Повар Секондо оказался синьором Франко Мария Велетьери. Лупоглазая сестра, работавшая с лежачими постояльцами и вечно пахнувшая мокрой клеенкой, звалась Беатриче. Бедняга управляющий был синьором Финоккио. Больше всех меня тронула фамилия тренера, вечно слоняющегося по отелю в белых шортах в обтяжку, – Рамочелло, что означает сучок.

Старая Пулия была Пулией, зато фамилия ее означала головную боль, и я усмехнулся, вспомнив наши коньячные посиделки в беседке. Жаль, что они начисто прекратились после убийства хозяина. Список имен занял две страницы, последней пришлось вписать Петру Понте, зато сбор подписей я начал прямо с нее.

Проходя по пальмовой галерее, раскаленной от июньского солнца, несмотря на темные стекла, я размышлял о том, куда денутся все эти люди и растения, прижившиеся тут за долгие годы. Хорошо, что отелю вернули старое имя, «Европа Трамонтана» ему не шло, даже на вывеске выглядело глупо, будто россыпь мушек на сморщенной щеке. Как только Аверичи погиб, железную вывеску с лампочками сняли – подозреваю, это сделал кто-то из старых служащих, – а старую доску с золотыми буквами отчистили нашатырным спиртом до прежнего блеска.

В почтовой конторе не было ни души. Окошко было закрыто ребристой шторкой, синие жалюзи опущены, а над конторкой с компьютером тускло светилась аварийная лампа. Маркус подумал, что свидание отменяется, и испытал что-то вроде облегчения. Он даже не знал, как зовут почтальоншу, которую с какой-то дури пригласил в тратторию. Виви? Джиджи? Мог бы спросить у хозяйки мотеля, но представил на круглом творожном лице понимающую усмешку – и не решился.

– Есть кто? – спросил он довольно тихо и услышал, как в глубине комнаты хлопнула дверь. Матовое стекло над конторкой осветилось, и на нем проявилась не замеченная прежде резьба: не то птицы, не то просто похожие на птиц вензеля. В неприступной с виду стене оказалось что-то вроде калитки: часть стекла отъезжала влево, но шов был так ловко подогнан, что догадаться об этом было невозможно.

Из этой калитки она и вышла. Запах сухой мяты был первым, что он узнал, потом ноздри заполонил черный перец, а чуть позже в памяти сверкнула свежая апельсиновая кожура. Посмотрев ей в лицо, он задохнулся, почувствовав, как глиняная пыль распухает во рту и забивает горло, потом попробовал пошевелить губами и не смог.

Узнавание было таким сильным, что его тело быстро и неумолимо расправилось, будто тряпичная кукла, в которую просунули руку кукольника. Светлые, густо подведенные глаза, темный рот с чуть размазанной верхней губой. Черные косички, заплетенные в баранку. Просторное зеленое платье, босые ступни, длинная нитка бус, похожих на ягоды черноплодки. Эти бусы она однажды оставила, сняв все остальное, и стеклянные ягоды всю ночь путались между ними, холодя кожу, и в конце концов рассыпались.

– Паола?

Он знал, как она красит глаза – много сурьмы и серого блеска, под актрису немого кино; знал, как причесывается: крепко наматывает волосы на руку, зажав губами щепотку черных шпилек, закинув руки за голову, и укладывает их в ракушку, вынимая шпильки изо рта, одну за другой. Вернее, так она делала раньше, пока однажды, обкурившись, он сам не заплел ей косички, целую стаю щебечущих черных косичек, смешно разлетающихся в стороны. Заплел на свою голову: Паола пришла в восторг и потребовала начинать с этого каждое утро.

Он хорошо помнил этот день в Катандзаро. Они пришли посмотреть на мост Сулла-Фьюмарелла и долго там стояли задрав головы, когда Паола вдруг сказала, что не мылась тысячу лет и больше так не выдержит. Они сели под мостом на землю, высыпали все свои деньги на подол ее зеленого платья и убедились, что могут наскрести на придорожную корчму с комнатой на ночь.

Сидя в крошечной ванной, он наслаждался горячей водой и вычесывал песок из волос: тогда у него была соловая грива, жесткая от плетения дредов. В январе они с Баламом на спор заплели себе дреды у маленькой азиатки, сидевшей на углу Ченсел-лейн; математик не выдержал первым, через неделю разодрал свалявшиеся космы и проиграл другу двенадцатидюймовый винил с Voodoo People.

Странно стоять здесь и думать о них обоих, как будто о живых. Но разве не могло случиться чуда – пожара не было, дети не крали ключа, часовня стояла нараспашку, а его женщина просто вышла оттуда, огляделась и пошла в сторону моря.

– Паола?

– Это вы? – Она сделала несколько шагов назад. – Вы меня с кем-то путаете.

К знакомой волне запахов примешалось что-то постороннее, металлическое, так пахнет тяжелое предчувствие или страх.

– Паола? – Маркус схватил ее за руку и сразу отпустил, успев почувствовать ее неожиданную силу. – Извините, просто вы очень похожи на другую девушку. Которую я знал здесь, в Италии. В какой-то момент я был уверен, что это она и есть.

– А где эта девушка теперь? – Почтальонша успокоилась и направилась к зашторенному окну. Зеленый балахон подметал землю, хлопковое полотно было тонким, шершавым, он помнил его на ощупь. В ту весну у его женщины было два любимых платья: это и еще одно, сине-белое, похожее на дайверский флаг.

– Ей теперь было бы за сорок. Она была из Трапани. Училась на реставратора.

– Да она уже старая, эта ваша Паола. – Почтальонша подняла жалюзи, забралась на подоконник и принялась теребить свои бусы. – Вы чем-то расстроены? Теперь мы уже не пойдем обедать?

– Конечно пойдем. Прошу прощения.

Он хотел подать ей руку, но пальцы свело знакомой судорогой. Надо успокоиться и переждать, все разомкнётся само собой. Стараясь ровно дышать, он стоял неподвижно, спрятав побелевшие кулаки за спину. Почтовая девушка сидела, подогнув под себя ногу, и смотрела на него безо всякого сочувствия.

– Может, хотите стакан воды?

– Спасибо. Я бы выпил воды, если можно, не слишком холодной. – Он говорил торопливо, радуясь тому, что морок развеялся. Теперь, когда солнечный свет проникал в комнату, он видел, что эта женщина напоминала ту, другую, только прической, одеждой и запахом. Впрочем, в запахе он был уже не уверен.

– Ну ладно, пойдемте ко мне. – Почтальонша слезла с подоконника. – Минеральная вода у меня наверху. Здесь только ржавая, из-под крана. Ее у нас никто не пьет.

В комнате было душно и темно, ставни-персианы нарезали дневной свет вьющейся апельсиновой кожурой. Комната над конторой оказалась крошечной, будто бонбоньерка, затянутая старушечьим атласом, он уже знал, что до Виви здесь жила пожилая синьора, не умевшая обращаться с компьютером и сделавшая из траянской почты посмешище. Однако в деревне ее любили, и место освободилось, только когда старуха окончательно выжила из ума. Виви оно досталось несколько лет назад. Никакой другой работы она и не хотела. Так она сказала.