Лена Элтанг - Картахена

Ливийская флейта

роман

Посидев некоторое время, прислушиваясь к сонному постукиванию дождя в жестяном водостоке, он помотал головой, смял листок и выбросил его в мусорную корзину. Слишком драматично и сильно отдает куркумой. К тому же он не намерен использовать тексты флейтиста в своей книге. Хотя соблазн велик. Петра была не так уж глупа, когда принимала меня за него, подумал он, то есть за нее. Я понял это теперь, когда прочитал ее тексты – никому не нужные, жестокие, мелкотравчатые и в то же время меняющие пространство вокруг тебя на совершенно другое. Настоящий синерукий джамбль, без единой трещинки.

И как, черт возьми, рассказать теперь клошару, что у него не виртуальный внук в Картахене, а живая горячая внучка под боком, в двух кварталах от гавани?

Что я ему скажу? Я спал с твоей внучкой в ее узкоплечей комнатушке, примостившейся под крышей почтовой конторы. Крыша была совсем рядом, я слышал, как ходят по ней портовые откормленные чайки, и чуял запах разогретой черепицы, запах сухой мяты и перца, исходивший от ее кожи, и запах собственного пота, потому что она заставила меня попотеть. А теперь можешь дать мне по морде, Пеникелла.

Как бы там ни было, финал придется переделать, подумал он, укладываясь в кровать, в нем нет ни капли саспенса. Теперь, когда я знаю, кто такой флейтист, финал нужно писать убийственный, дикий, несуразный. Вирджиния этого заслуживает. В финале «Бриатико» должен сгореть или рухнуть под тяжестью небесной воды. Испепелиться, как город асуров от нежной улыбки Шивы. Частей будет четыре, подумал он, засыпая, в каждой по две главы. Нет, глав вообще не будет, слишком мелкий бисер. Название должно состоять из одного слова. Чтобы в него поместился и сирокко, и синее глянцевое полотно океана на карте, и сырая умбра, и земля Меркуцио, и безнадежность сущего, и все остальное.

И точка.

Между прочим, борьба добра и зла у древних происходила каждый день заново: солнце пожирал змей, бог убивал змея, солнце снова всходило, и так без конца, во всем была некая хтоническая уверенность, а потом люди стали ждать того, кто всех рассудит, и все полетело к чертям. Примерно так я собирался начать свою книгу.

Потом я засомневался, ведь такое начало способно отпугнуть нормального читателя, а нормальный читатель мне нужен, как хороший сторож винограднику. Текст беспомощен не потому, что он плох, а потому, что его не прочли. Тут все обстоит в точности, как с любовью, самое страшное орудие в ней это участие (и еще сострадание), но перед тем, как вступят эти пушки, подает свой голос одинокая мортира – это равнодушие, то есть отсутствие желания. Мучительного желания, от которого пересыхает рот, а не тоскливой, бесталанной жажды прикосновения.

Теперь я начну книгу по-другому, даром, что ли, я возвращался в «Бриатико». Я должен был еще раз увидеть пологий с севера холм, пылающий в полуденном свете, будто Pala d'Oro в венецианской базилике: апельсиновая роща просверкивает золотом, оливки же холодны и серебристы. В закатном солнце холм стремительно блекнет, хотя весь иссечен полосами света, пинии и кипарисы попадают в тень и сами становятся тенями, прорезая в небе тонкие черные морщинки.

Я знаю здешние запахи, они ничуть не изменились, пока я жил где-то на севере. Запах харчевен, остерий и писсуаров в порту, запах рыбьих потрохов, запах сырого белья на соленом ветру, гнилых водорослей, качающихся у причала, запах внезапного везения и свежей краски, запах кротости. Теперь я долго их не услышу, кто знает, когда мне еще доведется сюда вернуться. Может статься, «Бриатико» будет недостижим, как остров Рупес Нигра или как океан Причинности.

Если человек и вправду остров, то остров почти необитаемый. Его постоялец бродит по кромке воды, топчет сочные хвощи в лесах, но боится спускаться в пещеры, ведущие вниз, и до самой смерти снует по верхнему слою, сладкому и понятному, как глазурь на ромовой бабе. До самой смерти? Но признавать смерть – это все равно что жить в пепельной среде, которая никогда не становится четвергом.

Я понял это недавно, и от этого знания мне было тошно и весело одновременно.

Так бывает, когда в старом саду наткнешься на заросли крыжовника, усыпанные золотыми прозрачными ягодами, висящими в плотном июльском воздухе, будто дирижабли, и ешь его горстями, отплевываясь вяжущим соком, и все никак не можешь насытиться жалостью и злостью, кислотой и печалью, и тем, что португальцы называют содад, и тем, что греки называли агапе, как это по-русски? Слово щекотало мне кончик языка, но я никак не мог поймать его, пока не вышел из лагуны в открытое море, но вот я вышел, и ветер брызнул мне в лицо солью, я провел языком по деснам и поймал это слово, теперь я знал, как назову свою книгу, если напишу ее, если найду остальные слова, только стоит ли давать словам волю, когда сам несвободен?

Стоит завести себе новый блог, как начинаешь скучать по предыдущему. И по себе, двадцатитрехлетней. Но нет, обратной дороги не будет. Вирджиния не хочет быть забитой Джиджи, которую без особых разговоров нагибают над раковиной в умывалке, не хочет быть душной Виргой, а хочет быть прекрасной Виви. Мечтой сержанта и деревенского жестянщика.

С тех пор как я стала жить в собственном доме (пусть только с десяти вечера до семи утра), молоточки в моих висках перестали стучать, и все изменилось. В моем «Бриатико» столько пластилина, что хватит вылепить новую жизнь. Для этого нужно проснуться на рассвете в одной из спален (летом я ночую в разных, а зимой в докторской – там есть камин), поводить пальцем по ребристым обойным соцветиям, прошлепать босиком по плиточному полу, спуститься по усыпанной кипарисовыми шишками лестнице к смотровой площадке и постоять там, глядя на пустые пляжи с оспинами от вечерних костров, слушая, как ледяной стебель восторга прорастает из средостенья, и прекрасная Виви распускается во мне, будто водяная лилия.

Правда, с тех пор, как англичанин сюда приехал, я не нахожу себе места (особенно противно, что он поселился в мотеле, прямо напротив почтовых окон). Однажды он доберется до меня, я знаю. Он вынюхивает что-то своим костистым носом, морщит свой лоб записного умника, чиркает что-то в своих блокнотах, как школьная ябеда.

Ну, подумаешь, у него дар. Медсестры и уборщицы в отеле считали его романистом, и не просто так, а романи-и-и-истом, с придыханием. Как они все улыбались никчемному, тощему англосаксу в белых льняных штанах, который целыми днями бездельничал в парке, а по вечерам притворялся, что играет на пианино. Вариации Корелли. Да я пальцем по подоконнику лучше настучу.